Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). - Жак Лакан

В конечном счете, ответ философа меня не разочаровал. Никто не обязан входить в лабиринт вопроса через одну из причин, которые я назвал, хотя поскольку причины эти истинны, мы так или иначе на них наткнемся. Войти туда можно с равным успехом через любой ответ вообще. Тот, что я получил, оказался, если суметь к нему прислушаться, необыкновенно поучительно. Что же происходит, когда на наших глазах субъект подменяется многоглавым субъектом, субъектом-поликефалом — толпой, о которой я вам говорил в прошлый раз, той фрейдовской толпой, о которой читаем мы в Massenpsychologie und Ich-Analyse, толпой, возникшей в результате умножения субъекта путем раскрытия, развертывания различных идентификаций эго? Первым делом нам представляется; что мы являемся свидетелями упразднения разрушения субъекта как такового. Субъект, преображенный в поликефала, приобретает черты акефала, субъекта обезглавленного. Если существует образ, который мог бы воплотить в себе фрейдовское представление о бессознательном, то это, разумеется, и есть образ субъекта-акефала — субъекта, у которого нет больше эго, субъекта за пределами эго, субъекта, смещенного по отношению к эго, не имеющего в нем части, но при всем том субъекта говорящего, ибо именно он внушает действующим во сне персонажам те лишенные смысла речи, в бессмысленном характере которых и кроется как раз источник их смысла.

Посмотрите: в момент, когда какофония речей многочисленных эго достигает апогея, предметом, который в препирательствах этих Фрейда интересует, является его собственная виновность, в данном случае по отношению к Ирме. Когда объект, так сказать, разрушается, виновность, о которой идет речь, упраздняется вместе с ним. Здесь, как в истории с прохудившимся котелком, преступления не было, потому что, во-первых, жертва— о чем сновидение говорит на все лады — была уже мертвой, то есть больной органическим заболеванием, лечение которого было не в компетенции Фрейда; во-вторых, убийца, Фрейд, неповинен был в каком-либо намерении причинить ей зло; и, в-третьих, преступление, о котором идет речь, пошло больной лишь на пользу, так как дизентерия (здесь налицо игра слов дифтерия-дизентерия) пойдет ей только на пользу: все болезненное, все дурные соки в организме уйдут вместе с ней.

Все это ассоциируется у Фрейда с потешным случаем, о котором услышал он за несколько дней до этого сна. Одному врачу, отличавшемуся категоричностью и безапелляционностью суждений, и в то же время необыкновенно рассеянному — доктора, дающие советы больному, как были, так и остались персонажами комедийными, — в ответ на высказанное им мнение возразили, что у пациента в моче был обнаружен альбумин. Отлично — не растерялся тот, — с ней он и выйдет.

Именно к такому результату сновидение, по сути дела, и приходит. Введение в действие символической системы и радикальное, абсолютное ее использование аннулировали действия индивида настолько коренным образом, что устранены, упразднены оказались тем самым и его трагические отношения с миром. Формула все реальное рационально получает здесь свой абсурдный и парадоксальный эквивалент.

Чисто философский подход к миру и вправду может привести нас к своего рода атараксии, где каждый индивид находит оправдание в побудивших его к действию мотивах, которые рассматриваются при этом как фактор, подчиняющий его поведение без остатка. Любое действие, будучи хитростью разума, не хуже любого другого. Как видим, предельное использование принципиально символического характера всякой истины делает бессмысленной саму нашу связь с ней. Включенный в ход вещей и работу разума, субъект с самого начала оказывается заключенной внутри этой системы пешкой, лишенной всякой возможности драматического — а значит, и трагического — участия в реализации истины.

Перед нами здесь нечто предельное, нечто лежащее у последних границ сновидения. Именно в обретении полной невинности и усматривает Фрейд тайную пружину своего сновидения, цель, преследуемую тем, что назвал он структурирующим желанием. Что, в свою очередь, и понуждает нас задаться вопросом о том, как соединяются между собою Воображаемое и Символическое.

3

Что касается опосредующей функции Символического, то я уже обращал на нее ваше внимание, когда, пытаясь построить механическую модель отношений между людьми, обратился за помощью к последним достижениям кибернетики. Я предположил тогда, что существует некоторое количество искусственных субъектов, каждый из которых пленен образом себе подобного.

Чтобы система не обратилась в огромную концентрическую галлюцинацию все более и более сильного парализующего воздействия, чтобы она работала безостановочно, необходимо было вмешательство третьей, регулирующей стороны, которая создала бы между субъектами некую дистанцию приказного порядка.

Теперь, глядя под другим углом зрения, мы обнаруживаем то же самое: любая воображаемая связь неизбежно подчиняет субъект и объект отношениям типа ты или я. То есть: если это ты, то меня нет. Или: если это я, то нет тебя. Вот здесь-то и вмешивается символический элемент. В воображаемом плане объекты всегда предстают человеку в отношениях взаимной утраты. Человек узнает в них свое единство, но лишь вне себя самого. И по мере того, как он это единство узнает, он чувствует себя по отношению к нему потерянным.

Эта потерянность, эта расчлененность, эта фундаментальная рассогласованность, эта принципиальная неадаптированность, эта анархия, открывающая любую возможность смещения, то есть ошибки, для человеческой жизни на уровне инстинктов как раз и характерна— уже сам опыт психоанализа нам об этом свидетельствует. Более того, если любой объект постигается исключительно как призрак, призрак единства, которое в воображаемом плане удержано быть не может, то объектное отношение неизбежно несет на себе печать принципиальной недостоверности. Именно это обнаруживаем мы на опыте во множестве переживаний, называть которые психопатологическими навряд ли имеет смысл, поскольку они вплотную примыкают к другим, которые обыкновенно признаются нормальными.

Вот здесь-то символические отношения и вступают в игру. Способность именовать объекты дает восприятию определенную структуру. Человеческое percipi обретает устойчивость лишь внутри зоны именования. Лишь посредством именования способен человек сохранять объекты в некотором постоянстве. Если бы его связь с ними была исключительно нарциссической, длительность восприятия их была бы мгновенной. Слово, именующее слово — вот залог идентичности. И отвечает оно не пространственной определенности объекта, всегда готового раствориться в идентификации с субъектом, а его временному

измерению. Объект, возникший в какой-то миг как подобие человеческого субъекта, двойник его, сохраняет, тем не менее, во времени некоторое постоянство облика, которое, однако, ввиду бренности всех вещей, не в состоянии длиться до бесконечности. Эта пребывающая некоторое время без изменения видимость иначе, как посредством имени, не узнаваема. Имя — это время объекта. Именование есть заключение договора, по которому два субъекта одновременно соглашаются признать один и тот же объект. Пока субъект не наречет имена — как сделал он это, согласно книге Бытия, в земном Раю — хотя бы главным видам, пока субъекты в этом акте признания не достигнут согласия, ни о каком мире, даже чувственном, который продержался бы дольше мгновения, не может идти и речи. Именно здесь происходит возникновение символического измерения по отношению к измерению воображаемому, его согласие с ним.

Что касается сновидения об инъекции Ирме, то как раз в тот момент его, когда мир сновидца до конца погружается в воображаемый хаос, и наступает черед речи, речи как таковой, независимо от ее смысла, потому что речь эта абсолютно бессмысленна. И оказывается тогда, что субъекта нет больше — он разлагается, исчезает. В сновидении этом налицо признание того, что за неким пределом субъект неизбежно выступает как акефальный, обезглавленный. На этот предел и указывают нам буквы AZ в формуле триметиламина. Именно здесь и находится в этот момент я субъекта. И почти в шутку, не без колебания, едва ли не в качестве Witz (шутки), предложил я рассматривать этот момент как окончательную разгадку, последнее слово этого сна. В момент, когда гидра потеряла все свои головы, голос, который теперь ничей, выводит формулу триметиламина как окончательное, всему подводящее итог слово. И все, что слово это хочет сказать, сводится к тому, что оно не что иное, как слово.

Все это по характеру своему напоминает бред и, в сущности, бред и есть. Точнее, это было бы бредом, если бы субъект по имени Фрейд, один, сам по себе, анализируя свое сновидение, попытался бы, уподобившись мастеру оккультных наук, найти в нем тайные указания на некое место, где скрыта разгадка тайны субъекта и мира в целом. Но он вовсе не одинок. Сообщая нам разгадку этой люциферовской тайны, Фрейд не находится со