Черный Гетман - Александр Трубников

Для непривычных к длительным конным переходам европейских пехотинцев поход оказался настоящим испытанием, едва ли не хуже турецкой тюрьмы. Ольгерд голос сорвал уже в первый день, заставляя своих людей держать хоть подобие строя. Непривычные к многочасовой тряске многие наемники уже на второй день пути, натерев до крови промежность, едва держались в седле. И здесь оказался на высоте Сарабун. Лекарь, сам чуть живой, не давая себе отдыха на привалах, рыскал по желтой осенней степи, выискивая одному ему известные корешки которые перетирал в мелкую кашицу и смешивал с разными снадобьями, изготавливая мазь, которая успокаивала боль и быстро заживляла потертости.

На третий день пути ногайская орда вышла к Днепру, который в своем нижнем течении, прежде чем разлиться в безбрежный лиман, делился на два рукава: основное русло и приток Иль-Кысу, Конские Воды, которые оказались неожиданно узкими, саженей в триста если не двести шириной. Лучшего места для переправы большим войском было не найти. Татары переправлялись через водную преграду вместе с лошадьми сразу целыми отрядами. Каждый из всадников наполнял воздухом бурдюки, связывал, клал поверх них седло, сагайдак и вьюк и, держась за лошадиную гриву одной рукой, а другой придерживая привязанный на веревке надувной плот, плыл к правому берегу.

Переправа заняла полных два дня, так что у Ольгерда и его отряда, который переправился через реку в первых рядах, появилось время для отдыха. Осень в нижнем течении Днепра была довольно холодной, и чтобы не потерять бойцов от болезней Ольгерд, испросив разрешения у Темир-бея, приказал разбить палатки и готовить на огне горячую уху, благо, речные заводи были полны разнообразной рыбы, а посланным в степь охотникам удалось подстрелить дикого коня-тарпана.

Пир продолжался и после заката. Осоловевшие от обильной еды генуэзцы, рассматривая, как все татары во главе с Темир-беем, опустившись на коврики, сотворяют намаз, лениво жаловались на отсутствие вина и сетовали на то, что их в походе не сопровождают, как принято, маркитантки… Тут же разговор, как в любой армейской компании, перешел на женщин. Ольгерд шел от костра в сторону приготовленной для него командирской палатки. В спину ему несся хриплый гогот, которым сопровождалась история очередного рассказчика, но он не вслушивался в слова. Воспоминания об Ольге вдруг нахлынули на него, смывая суету последних месяцев. "Разузнал ли Тарас про прежнего владельца поместья?" — думал он, откидывая полог — "нужно будет, если жив останусь, письмецо в Лоев послать…"

Разглядев в колеблющемся свете масляной лампы приготовленную постель — овчину, подстеленную сеном и валик вместо подушки он вдруг понял, насколько устал за последние дни. Скинув верхнюю одежду и едва положив голову на колючий твердый войлок он, словно в яму, упал в глубокий нечуткий сон, столь крепкий, что не заметил, как, чуть приподняв краешек полога, в палатку вползает гибкая неслышная тень.

Очнулся он от легкого, почти неощутимого прикосновения. Раскрыв глаза, протянул руку к краю походной постели, туда, где лежал заряженный пистоль, увидел как чья-то рука тянется к лампе, прикручивая фитиль. Палатка погрузилась во мрак. Он нащупал пистоль и ощутил уже металлический холод курка, когда на руку ему, не давая поднять ствол, легла узкая горячая ладонь.

— Молчи, — раздался у самого уха жаркий девичий шепот.

Рука отпустила пистолет, на фоне просвечивающих сквозь ткань палатки отблесков костра поднялась стройная фигурка и до ушей ольгерда донеслось шуршание ткани. Фатима, а это была она, скинула через верх рубаху, раздернула завязки шелковых шаровар опавших с ее бедер, словно змеиная шкура. Переступив через раскиданные по полу вещи, девушка на цыпочках подошла к лежанке и опустилась перед Ольгердом на колени. По рубахе забегали нетерпеливые пальцы.

— Не нужно этого, Фатима! — прохрипел Ольгерд пересохшим вдруг горлом. — Не должен я этого. Есть у меня…

— Сейчас у тебя есть я, — отвечала девушка, бесцеремонно седлая лежащего на спине Ольгерда. — Ты сам назначил меня своей телохранительницей, и мне решать, как хранить твое тело. А оно сейчас нуждается в женской ласке. И, видит Аллах, будь ты хоть четырежды женат и верен всем своим женам, сегодня ты получишь ее сполна.

Амазонка чуть взрыкнула, словно диковинный зверь-леопард, виденный в одном из польских замков, и заиграла бедрами, сползая все ниже и ниже, пока у Ольгерда не потемнело в глазах. Поначалу он, хоть и слабо, но пытался противостоять сладкому девичьему напору, но вскоре разум, тщетно силившийся напомнить об Ольге, позорно отступил перед напором изголодавшейся плоти. Ольгерд утробно застонал, сжал девушку в железных объятиях и, перевернувшись, подмял ее под себя. Два тела слились в одно.

Фатима знала толк в любовных утехах — отдавалась ему щедро, но вместе с тем и умело, всемерно ублажая своего капитана, но не забывая при этом и о себе. Ее тело оказалось не таким уж угловатым и костлявым, каким смотрелось мужской одежде, а грудь, раньше скрытая под рубахой и кожаным татарским доспехом, большой и округлой.

Получив статус "казачка-ординарца при особе капитана Ольгерда" Фатима, закрепляя отвоеванные позиции категорически заявила что охранение бесценного командирского тела с этого момента ее и только ее обязанность, а что на сей счет думают остальные, ее совершенно не волнует. Она потребовала, чтобы Ольгерда переселили в комнату с небольшим предбанником на входе и расположилась в нем, укладываясь по ночам под порогом, так что в командирские покои никто не мог проникнуть незамеченным.

Перед рассветом они оба настолько обессилели, что чуть было не заснули. Фатима пристроилась рядом с Ольгердом, свернувшись калачиком и положив ему голову на плечо. Сомкнула веки, ровно задышала, потом вдруг развернулась как скрученная пружинка, забормотала какие-то турецкие ругательства, во мгновение ока вползла обратно в разброшенную одежду, выскользнула из палатки и заняла привычное место поперек входа, будто бы ничего меж ними и не было.

Из-за тонкой ткани донеслись гортанные голоса — татары начали сворачивать лагерь. Нужно было готовиться к выступлению. Ольгерд натянул сброшенную ночью рубаху, проверил оружие и потянулся к переметным сумкам. Когда рылся в вещах, на пол выпал купленный в Киеве перстень. Он поднял его, положил на открытую ладонь, задумался. Венецианский лев недобро сверкал рубиновыми глазками, топорщил гриву, словно не одобряя произошедшего ночью. " Не дело это, — подумал, соглашаясь со львом, Ольгерд. — Ольга мне, конечно, не жена и, по большому счету даже не невеста. Но ведь слово я ей дал". Припомнился вдруг ему сон, что видел после того, как они с Ольгой в любецком лесу пережидали грозу. Что ворон тогда прокаркал? "Любви и счастья захотел, беспритульный? И не надейся! Род твой проклят до тех пор, пока не встретится на твоем пути Черный гетман!!!" Похоже что сон тот был не простым. Вещим. А раз так, то остается ему одно: идти вперед и исполнять завет, чтобы снять, наконец, с себя и со всего дома Ольговичей тяжкое родовое проклятие.

Рассматривающим выложенное на ладонь кольцо его застала впорхнувшая внутрь Фатима. Подкралась неслышно, схватила украшение, мигом пристроила себе на палец, поиграла им на свету:

— Дорогая вещь, господин. Такие перстни, взятые в бою на венецианских галерах, султан дарил женам и наложницам за ночь любви. Отдай мне его! Или не хороша я была?

— Куда как хороша, — кивнул Ольгерд. — Перстень забери, заслужила. Но знай, что бы ни было, сердце мое принадлежит другой.

Фатима рассмеялась:

— Сердце твое можешь дарить кому пожелаешь, мне же нужно совсем другое. Да и тебе тоже.

Бесцеремонность бывшей гаремной охранницы смутила Ольгерда, и без того раздерганного последними событиями настолько, что он замолчал, не находя слов.

— Не показывай никому, — только и смог он, что попросить. — Друзья мои видели, как покупал. Прознают, горя не оберешься.

Девушка понимающе кивнула, стянула вытребованный подарок с пальца и ловко пристроила на шею, вдев петлей в тонкий кожаный шнурок.

Ольгерд вышел наружу и рысцой побежал к Днепру — Темир-бей спешил продолжить поход, лагерь уже начинал сворачиваться, и на то, чтобы привести себя в порядок оставалось совсем мало времени.

На обратном пути ему встретился возвращающийся с ночной охоты Сарабун. Хлопотливый лекарь пользовался любым случаем, чтобы пополнить свою походную аптеку и вот теперь радостно сжимал обеими руками большую стеклянную посудину, в которой, извиваясь, плавали свежепойманные пиявки.

Случившиеся рядом два генуэзца с седлами в руках уставились на лекаря выпученными от удивления глазами.

— Ля минетта? — тыкая пальцем в банку спросил один у второго. Его спутник, соглашаясь, кивнул и добавил что-то, явно скабрезное. Оба похабно расхохотались.