Деревья-музыканты - Жак Стефен Алексис

Очутившись во дворе, он направился к трактору, влез наверх, осмотрел его со всех сторон и соскочил на землю. Потом обошел машину кругом, стараясь отыскать мотор. Заметив наконец крючки в передней части трактора, он поднял их и откинул капот: показался мотор. Тогда Гонаибо стал яростно колотить по нему киркой. Искалечив мотор, он вылил в него все содержимое канистры. Так же легко он расправился и с остальными машинами.

Вернувшись в барак, он вновь запасся бензином и обильно полил соседние строения, затем чиркнул спичкой. Вспыхнул огонь. Гонаибо поджег также поврежденные тракторы и другие машины и со всех ног бросился прочь.

В этот день Эдгар встал рано утром и долго ходил мерным шагом по двору. Леони хлопотала по хозяйству, бегала туда-сюда, бранила горничную Сефизу и кухарку Мирасию. Карл уже распростился с городом. Он расхворался после ночной попойки в компании со своими приятелями-забулдыгами — Шарлем, Зедом, Демесваром Шалюмо, Розальво Гато и другими. Кроме того, ему осточертел Фон-Паризьен — глухая дыра, где все его раздражало: люди, атмосфера, нескончаемые сплетни и, главное, то, что делали здесь Диожен и Эдгар. Он пережил серьезный духовный кризис. Ведь раз он находится здесь, из этого можно заключить (справедливо или нет — дело другое), что он разделяет убеждения братьев.

Для чего ему жить в этом городишке, раздираемом ненавистью и безумием? Стоит пробыть здесь еще немного, и он потеряет свое достоинство. Он уже становится сообщником братьев... В самом деле, разве он не предупредил бы Эдгара или Диожена о любом заговоре, направленном против них? Разве он не жил у Эдгара? Не ел его хлеб, хотя и считал, что хлеб достается брату ценою подлости? С Карлом происходило что-то странное — какая-то незаметная, но вполне реальная перемена. Теперь он охотно сидел дома, чувствуя усталость, скуку и отвращение к бесшабашной богеме, к своей никчемной жизни и безделью. У него возникли новые желания, в которых, быть может, он сам себе не признавался, появились мимолетные, но вполне реальные прихоти. Он пристрастился к хорошему столу, привык обедать и ужинать в определенный час, запивать кушанья хорошим вином, изысканными коньяками и ликерами, для чего достаточно было протянуть руку или позвать слугу. В иные минуты Карл ловил себя на мысли о том, что на месте братьев он поступил бы так-то и так-то. Почему он остановился на полпути между продажностью, аморальностью, с одной стороны, и чувственными утехами — с другой? Что хуже, разрушать святилища, отнимать земли у крестьян или разбивать сердца и надежды молоденьких девушек?.. В нем нарастало желание зажить сытой и спокойной жизнью! Но только в отличие от братьев он не решался признаться себе в этом! Итак, сославшись на усталость, Карл уехал в Сен-Марк, к своей престарелой крестной матери Маргарите Куазон, которая обещала поухаживать за ним и полечить от всех недугов.

Эдгар по-прежнему мерил шагами двор. Час решительной схватки приближался. Дорог был каждый день, следовало все хорошенько обдумать, чтобы предотвратить множество неприятностей. Карманы его набиты деньгами: ему щедро заплатили за людские слезы, теперь надо доказать свое усердие... Среди местных тузов поднялось волнение, но не в этом заключалась опасность. Как поведет себя крестьянская масса — вот в чем вопрос.

К Эдгару подошел какой-то мальчик. Он принес на маленьком подносе, покрытом салфеткою, тяжелую виноградную кисть.

— От мамзель Мариасоль для господина лейтенанта, — сказал он.

Эдгар взял виноград и отослал мальчика... Да, труднее всего справиться с крестьянами. Только бы к ним не примкнули горожане... Эдгар тяжелой поступью ходил взад и вперед, а за ним вперевалку поспешал целый выводок утят; Эдгар крошил им хлеб, оставшийся от завтрака... Ну и прожорливые птицы! Стоит им увидеть что-нибудь съестное в руках, и они ни за что не отстанут! Стенли Кильби говорил, что мистер Феннел собирается приехать на днях с ревизией. Надо завоевать расположение представителя компании.

Утки продолжали ковылять за Эдгаром. Весь его хлеб вышел. А забавно смотреть, с какой жадностью птицы вытягивают шеи и раскрывают клювы... Все живые существа одинаковы!.. Где это Мариасоль достала такую огромную кисть?.. Эдгар отщипнул несколько виноградин... За последнее время он пренебрегал Мариасолью. Эта виноградная кисть служит, вероятно, шагом к примирению, отчаянным призывом... Он был жесток с бедняжкой Мариасоль, а ведь она жила только им, радовалась его радостям... Он бросил уткам несколько виноградин... Какие чувства, в сущности, питал он к Мариасоль? Любовь, снисходительную жалость, влечение?.. Птицы ловко подхватывали виноградины, вытягивая зобастые шеи и широко разевая плоские клювы. Они требовали еще и еще винограда, окружали Эдгара, выхватывали у него ягоды из рук... Как обернутся его отношения с Мариасолью, бросит он ее? Останется с ней надолго?.. Достаточно с нее и того, что есть. Впрочем, спасибо за виноград — хорошее угощение для уток! Верно, Мариасоль?

Вдруг его внимание привлекла одна утка. Она упала на бок и зарылась клювом в землю, судорожно дергая лапами. Потом то же самое случилось со второй, с третьей уткой...

— Мама!..

Леони прибежала. Эдгар указал рукой на уток,

— Я бросал им несколько ягод винограда, который мне только что прислали...

— А сам ты ел его?..

— Нет...

— Кто прислал виноград?

— Принесли от Мариасоль. Если это верно, я ничего не понимаю...

Леони вырвала гроздь из рук сына, понюхала ее и, отщипнув несколько виноградин, бросила их уткам. Вскоре еще две птицы рухнули на землю в предсмертных судорогах.

— Идем скорее, мальчик! Идем! Тебе надо выпить соленой воды... Ты счастливо отделался!

Она насильно увела сына в кухню и дала ему выпить полную кружку соленой воды.

— Это полезно при неожиданном испуге, — пояснила она.

У ворот с громким скрежетом тормозов остановился автомобиль, мчавшийся с бешеной скоростью. Из него выпрыгнул обезумевший Стенли Кильби. Горят бараки, недавно построенные на краю саванны. По всей вероятности, поджог. Необходимо присутствие лейтенанта. Эдгар опрометью бросился в дом — надеть мундир и взять оружие.

Послышался грохот. Это взрывались оставшиеся баки горючего. Леони обняла Эдгара, но он нахмурил брови, резко отстранил мать и поспешил вслед за Стенли Кильби.

Отслужив пасхальную обедню и объехав все часовни своего прихода, преподобный Диожен Осмен вернулся домой, хотя сначала и не собирался этого делать. Он вошел в спальню и в порыве безграничного отчаяния рухнул одетый на кровать. Он не только отказался от похода в это воскресенье против новых хунфоров, но и готов был все бросить. Сегодня за поздней обедней, когда он поворачивался к прихожанам, возглашая «Dominus Vobiscum», сердце его сжималось при виде почти пустой церкви. Сколько он ни убеждал себя, что большинство верующих присутствовало на ранней обедне, было непонятно, почему в такой праздник они предпочли раннюю обедню торжественной службе с певчими. Прихожане должны были бы прийти, хотя бы из уважения к своему пастырю! Глухое недовольство зрело среди них. Не больше двадцати детей родители привели сегодня к причастию; во время богослужения их личики с любопытством высовывались из-за балюстрады, ограждающей хоры, а глаза неустанно наблюдали за священником. Он творил лишь волю пославшего его, но все же взял на себя ответственность за кампанию отречения. Почему все расползалось по швам? Почему его паства разбрелась вместо того, чтобы объединиться вокруг начатого им дела? Как знать, не поддался ли он пагубной, чрезмерной ненависти? Он не мог забыть гневное лицо хунгана Сираме, привязанного к столбу и предававшего пришельцев проклятию, между тем как навозная жижа стекала по его лбу. Он не мог отогнать от себя воспоминания о разгромленных хунфорах. А насилия, совершенные им над совестью людей? Кто сеет ветер, пожнет бурю! Жатва была не за горами.

Хуже всего, что теперь уста Диожена лишь с трудом произносили слова молитв. Даже в тот час, когда священник должен читать молитвенник, Диожен подолгу оставался как бы в забытьи, в состоянии прострации, духовного паралича, разум его бездействовал, а перед глазами проносились фантастические картины кампании отречения, которую он проводил с таким неистовством. Порой же его мысли устремлялись к какой-то пучине, сверкавшей переливчатыми красками, к бездне, мерзкой и влекущей... Ах, предоставить бы все своему течению и катиться, катиться вниз к этой пучине, погрузиться в нее вместе с кишащими там чудовищами, пить пьянящий напиток забвения, перестать существовать в собственных глазах, кануть в небытие, избежать ловушек жизни, избежать и смерти и вечности.

Диожен встал, подошел к умывальнику и ополоснул лицо водой. Как видно, он старится. Где ты, детство, пора беззаботности, смеха и сразу высыхающих слез? Почему рай праведников не заключается в вечном обновлении сердца и тела в награду за добрые дела? Тогда достаточно было бы посмотреться в зеркало, чтобы узнать, хороши ли твои каждодневные помыслы и деяния...