Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую - Тамара Лихоталь

Белы цветы невестина веночка.

Горячи губы любимой.

У Василисы у Микулишны другое:

Город белый — негорелый.

Светла светлица.

Матушка души не чает.

Батюшка Микула дочку привечает.

Волюшка вольная.

Девичьи забавы.

Снова, говорят, встал из пепла город Чернигов. От луговины, где весной заливает шалая Десна по самые крыши домишки посадских людей, до кургана князя Черного, как и в былые времена, ползут вверх улицы с боярскими теремами, с купецкими домами и лавками. Нет только среди них ни лавки, ни дома Микулы. Крепок был человек, а сдал. После пожарища, выдав замуж дочку Василису, роздал последнее, что имел, нищей братии, вырыл па крутом берегу над Десной себе пещеру и живет в ней затворником.

Будто ножом отрезал прошлое.

Поначалу приходили подивиться на затворника купцы-приятели, звали в дело. Слушал Микула их речи смиренно, а в ответ — ни слова.

Приходила-плакала жена, приносила в горшочке мужу снеди. И жену не признавал Микула. Еда так и стояла в горшочке у пещеры нетронута.

Теперь жена давно уже под крестом лежит — схоронили люди добрые. Бывшие приятели тароватые купцы — делом заняты. О затворнике-пещернике слух идёт. Будто зарос он волосьями, в рубище драном, так и живёт в пещере, как зверь, и молчит по-прежнему.

«…А хочешь, милый, в Дерева уйдем, в древлянские земли дремучие. Снова станешь охотником, будешь зверя бить, Ловчанин, как и братья твои, что и поныне там живут».

«…Братья мои кровные, единоутробные…» — застонал Данила. Глядит отрешенным взглядом, будто увидел за жениной спиной черта с рогами. Встряхнул головой, стал натягивать сапоги.

«Куда?» — помертвело шепчет Василиса.

«Я скоро!» — бросил, не поднимая глаз.

«Опять! На Подол, к дружкам вино пить. Или, может, завелась у тебя зазнобушка-присуха? Ты скажи, Данила. Ответь, не мучай меня понапрасну. Не могу больре, не вынесу. Раньше думала: в монастырь уйду, постригусь. Теперь нет пути в монастырь. Непраздна. С дитем в монастырь не пойдешь. И пока не родился он, твой сын, Данила, взойду я на кручу высокую, стяну над обрывом, зажмурю глаза и кинусь вниз в самый омут!»

То ли не слыхал жениных слов Данила, то ли слышал, да не прислушался. Словно и не валялся только что в ногах у жены, словно не целовал ей от пальчиков до локтей белые ручки, стукнул воротной дверью, ушёл.

Хоть и вполуха слушал Данила бабьи речи, но, видно, скребло па душе. Вес же воротился раньше обычного. Выпил, да не пьян. Идет по улице, шаг печатает молодецкой походочкой. Только плечи ссутулил, голову склонил, все думу думает, не передумает. Не заметил, как до дома дошел. Поднял голову. Удивился. Что такое? Ворота — настежь распахнуты. Ветром их из стороны в сторону покачивает. Что же это холоп нерадивый ворота не притворил? Взошел, кликнул холопа. Никто не отзывается. Жену Василису кликнул — молчок. Заорал не своим голосом Ловчанин:

— Василиса, любушка, где ты?

Что-то зашуршало, выползла из-под лесенки холопка-служанка, кинулась в ноги.

— Беда, господине, не уберегли Василисушку, нашу госпожу…

Затряс Данила холопку:

— Где она? Куда пошла? Отвечай! Толком отвечай! Убью! К Днепру? К Почайне? К Лыбеди? На какую кручу?

Никак в толк не возьмёт холопка — о чём пытает господин. Почему вдруг Днепр, Почайна, Лыбедь? Какая круча? Как ушёл он, правда закручинилась Микулишна, пригорюнилась. Сидела посреди горницы простоволосая, нечесаная. Но потом поднялась. Прибралась. Велела возок закладывать, к заутрене ехать. Людей тоже отпустила, чтобы шли в церковь. Только ей, холопке-челядинке велела на хозяйстве оставаться. «Сама за тебя помолюсь». Подали возок. Вышла Василиса Микулишна к воротам. Вдруг, откуда не возьмись, какие-то люди на конях. Подъехали, спросили Данилу. «Нет его, — отвечала Василиса, — ввечеру ужо приходите». Стала в возок садиться. Только села, один из конных к ней спрыгнул. Дверцы за собой захлопнул. Возницу ножом в спину. Охнуть не успел холоп, сполз на землю. На его место вскочил другой разбойник. Взмахнул кнутовищем, и возок умчался. Те, кто остались, затащили возницу во двор, кинули в кусты. Ну, конечно же, разбойники! Ворвались в мирный дом, убили холопа — вон он, в кустах валяется. Мухи его уже обсели, почуяв проступившую на спине сквозь рубаху кровь. Увели лошадей с возком. Увезли мужнюю жену. Самый что ни на есть настоящий разбой!

Отчего Данила Ловчанин не кричит народ, не зовет стражей? Отчего не кидается по следу? Уж он, Ловчаиин, — охотник, разведчик. Он умел выслеживать звериные тропы в дремучих древлянских лесах, выискивать вражьи следы в бескрайних степях. Гляди, Данила, на дорожной пыли ясно отпечатались колеса возка. Бери коня, скачи следом! Отчего же стоит Данила, точно каменный, посреди двора? Иль не жаль ему молодой своей жены? Или горем его так ушибло, что лишился Данила Ловчанин ума? Вошел в дом, сел в пустой горнице на лавку, стиснул руками голову. Холопка в страхе снова забилась под лесенку. По-прежнему качаются, скрипят на ветру распахнутые ворота. Но вот кто-то пришел во двор, притворил их изнутри. Может, друг Данилкин, Илья, прослышав про беду, прибежал на помощь? Нет, не он. Может, кто из соседей заглянул? Нет, это не сосед. Вошёл незнакомец, по-хозяйски засунул в ворота засов. Не спеша прошел в дом, в горницу, где на лавке сидит Данила. Встал молча, не приветствовал хозяина. И тот не поинтересовался — кто да зачем пожаловал, будто наперёд знал. Спросил только хрипло:

— Где жена?

Незнакомец ответил мирно:

— Не горюй, В добром месте, в безопасности. Пошумела немного, теперь успокоилась. И тебе велено передать, чтобы был спокоен. Езжай в Дерева. Выполняй, что велено. Жена твоя живёт, как боярыня, ни в чём не нуждаясь. Выполнишь приказ, получишь же ну назад в целости и сохранности. Да, может, к тому времени уже не одну, а с сыном, — усмехнулся, чуть покривив губы. Данилу будто огнем полоснуло. То всё слушал спокойненько, сидел не шелохнувшись. Вскочил, как барс раненый, стиснул незваного гостя за горло.

— Где жена? Куда запрятали? Говори?

Еле выдрался незнакомец, хрипя и задыхаясь, отрывал Данилкины руки, сжимавшие мертвой хваткой. Еле отцепился. Сплевывал кровь с разбитых губ. Но сказал не зло, устало:

— Не знаю я, где твоя жена, друг. — Укорил: — Ну, убьёшь меня, кому от этого полегчает? Не в моей она воле, не в моей власти.

Данилка и сам понимал: это — холоп, человек подневольный. Велели ему — вот и пришел. А Василису увез Мышатычка. Не зря грозил: «Заставим!»

Словно издали, слышал Данилка мирный усталый голос:

— Делай, что велено. Не мешкай. Все уладится. Не тужи. За холопа своего — велено передать тебе — золотом втрое получишь. Верный холоп был. Понимаю — жаль. Ну что поделаешь!