Третья рота - Владимир Сосюра

Моя личная радость, радость перемен и победы, растворилась в общей радости, и казалось, сердце не выдержит счастья, которое потоками заливало его, которое летело в него из миллионов таких же опьянённых счастьем сердец…

Но враг сделал последнюю попытку вернуть Киев. Он захватил Житомир, и мы уже слышали глухой и зловещий рокот канонады, которая медленно, но неотвратимо приближалась к нам.

Митинг не состоялся, и нас перебросили на левый берег Днепра.

И снова мчался поезд, и его искали фашистские самолёты, но никак не могли найти.

Врага отогнали.

Но правительство и ЦК были ещё в Харькове.

Когда же врага отогнали ещё дальше, снова засияли перед нами Лавра и колонны здания ЦК над Днепром, снова родные улицы, чёрные руины Крещатика, ветер в искорёженном взрывами железе и, словно глаза мертвецов, пустые окна разорённых гнёзд, откуда до войны доносилась музыка и смех счастливой жизни, которая ещё не знала смертельной тревоги, не слышала прерывистого рёва фашистских моторов над золотыми головками детей…

LXIV

Там, на западе, ещё грохочет битва гигантов — правда, фашистский гигант, удирая от нас, становился всё меньше и меньше, пока не превратился в гнома под беспощадными ударами меча Красного богатыря… Но враг ещё сопротивлялся, пытаясь сделать вид, что он не гном, а всё тот же бронированный гигант, который топтал наши поля и сердца своими сапогами, залитыми кровью и мозгами расстрелянных.

Теперь многомиллионный мститель шёл по его полям с востока и с запада, с двух сторон били фашистского зверя…

А тут, на освобождённой земле нашей общей Матери, всемогущий труд стал залечивать страшные раны…

И руин становилось всё меньше, они таяли, будто снег на солнце…

Битва за хлеб кипела на полях Отчизны…

Ну да это всё известно вам, дорогие читатели…

А где же, вы скажете, Третья Рота?

А Третья Рота в моём сердце, как море в капле его воды.

И о Третьей Роте ещё будет разговор.

LXI

Переполненный счастьем победы и радостью возвращения на Украину, я в 1944 году написал стихотворение «Любите Украину», которое студенты просили по нескольку раз читать им на литвечерах.

Поэт Олекса Новицкий напечатал «Любите Украину» в «Киевской правде», а Леонид Новиченко, как редактор, перепечатал его в нашей «Литературной газете».

Это стихотворение я написал на основе таких фактов…

Ещё в Башкирии, в Уфе, когда Украину распинали кровавые оккупанты, одна особа сказала мне и Юре Кобылецкому:

— Как я соскучилась по украинскому салу!

Кобылецкий:

— А по украинскому народу вы не соскучились?

И в Москве тоже подобная особа сказала, когда мы с ней и с молодым прозаиком с Западной Украины Ткачуком шли по улице Горького:

— Для меня Родина — там, где мне хорошо.

Ткачук сказал:

— Свинская философия.

И ещё Валентин Бычко пожаловался мне, что на днях по совету товарища Мануильского из одного номера газеты «Звезда» сняли шапку с такими словами:

Учітеся, брати мої,думайте, читайте.I чужому научайтесь,і свого не цурайтесь!..

И ещё:

Мова рідна, слово рідне,хто вас забуває,той у грудях не серденько,а лиш камінь має…[84]

Я не буду называть авторов этих слов…

В ответ на это и на то, что было перед этим, я написал «Любите Украину».

LXVI

Я часто ходил и хожу мимо Софийского собора, золотой звон которого ещё недавно звучал над Киевом вместе со звоном Лавры (колокола…), воспетый в прекрасных стихах молодым Тычиной, и вспоминаю весёлого, со светлыми и сметливыми, как у сельских парубков, глазами Григория Косынку, жившего во флигеле соборного подворья со своей высокогрудой жёнушкой.

Я к ним частенько заходил, когда в 1925 году отдыхал в Дарнице.

Я так любил Григория, золотую и певучую жизнь которого оборвала пуля палача, и не фашистского откровенного палача, а палача, что коварно, кровавой гадюкой пролез в наши ряды, и сколько же прекрасных сердец смертельно покусал он жалами пуль!

Фашистське вимели сміттяполки визвольною грозою…Й багряний прапор наді мноюблагословля нове життя.

Тут над штиків колючим гаембув клич: «Вперёд, товарищі!»I образ Лёніна сіяев моїй закоханій душі.

И ещё я вспоминал, как переписывался с Григорием, какие прекрасные украинские письма он мне писал. Если бы он жил, он стал бы нашим Тургеневым в прозе, потому что, как и Тургенев, был поэтом в прозе.

Ленин…

С именем этим так много связано у нас. Это имя поддерживало наш дух в тяжкую годину отступления и окрыляло в годину гнева и расплаты.

Я снова лечу в воспоминаниях назад.

Был призыв ударников в литературу — по сути, вредное и ненужное дело, оно повредило и производству, и рабочим (молодёжи рабочей), которым задурили голову, что они сразу станут гениями.

Правда, талантливейшие из них остались в литературе (единицы), а многие и многие были просто искалечены духовно, и ничего из них не вышло.

Среди ударников, призванных в литературу, прохаживались, как египетские жрецы, и «священнодействовали», козыряя знаниями Маркса, Ленина и Сталина, цитируя их произведения (такая-то страница и такой-то абзац, сверху или снизу), критики Коряк, Щупак и Коваленко.

Я предложил им при ударниках зачитать отрывок из статьи одного критика: «Его все цитируют, но не печатают, а я считаю, что это — хороший критик».

Они снисходительно заулыбались:

— Просим, просим!

Я прочитал им этот отрывок на русском языке, где речь шла о праве человека на фантазию.

Коряк сказал: «Это — левое ребячество».

Щупак: «Это правый уклон».

А Коваленко: «Да это и — настоящая контрреволюция».

Я сказал: «Товарищи! Это — из Ленина».

Картина.

Однако я снова возвращаюсь к себе и снова лечу на волшебном коне воображения в близкое прошлое, в Киев 1944 года, из которого я полетел в Харьков тридцатых годов.

Почему-то мой норовистый конь, едва завидев золотую башню Лавры (их было две — одну вместе с телом церкви снесли немецкие фашисты), метнулся в Донбасс, правда на мгновение, а потом снова в Харьков, чтобы уже в Киеве продолжать свой бег в вечность, чтобы я был яснее и для самого себя, и для читателей.

Когда-то моя мать, увидев, что я пишу на бумаге стихи, гнала меня на шахты собирать уголь:

— Иди, сукин сын, на шахты, нечем уже топить в хате. А стихи хлеба не дадут.

Потом, позднее, в Харькове, когда я стал уже известным поэтом и когда у меня не было настроения писать, она мне говорила:

— Сыночек! Почему ты не пишешь? Я тебе и чернила, и бумагу уже приготовила…

Тогда я написал «Дніпрельстан».

(И ещё раз конь метнулся в Донбасс).

Подростком мать меня часто била за сестру Зою, у которой было очень поэтическое воображение, и перед матерью она гиперболизировала всё, что я вытворял, а мать, не разобравшись, в чём дело, и веря только Зое, зло набрасывалась на меня и колотила поленом или миской по голове.

Наконец мне надоело подставлять свою бедную голову под миски и поленья, и я стал удирать от матери.

Сначала она возвращала меня к своим колотушкам, делая вид, что хочет разорвать кофточку на груди, и истерично зовя к себе.

Но потом я уже не возвращался, потому что, удрав однажды, увидел, что мать кофту не порвала, и я больше не верил ей.

Мне очень не нравилось, что она кричала на меня:

— Сукин сын!

Как-то я ей сказал:

— Мама! Зачем вы себя ругаете! Я же не сучкин, а ваш!

У матери были длинные, чёрные, цвета воронова крыла, волосы, и мой любимый братик Олег, глядя на них задумчиво-восторженно карими глазёнками, сказал однажды:

— Мама! Какие у тебя красивые волосы! Как у собаки!..

И снова Киев… Перрон, звонки…

Мы едем в Москву для проведения декады украинской литературы и искусства.

Сколько радости!

В Москве нас очень радушно и хорошо встречали — поэтов, певцов, артистов…

Русские очень любят украинцев, как и мы их, ведь мы братья.

Радостные возвращались мы в Киев…

И вот, как удар страшного и нежданного грома с безоблачного неба, редакционная статья в «Правде», в которой меня за стихотворение «Любите Украину», за любовь к Украине в «стягов багряном шуме», по сути, назвали националистом, ругали за то, что я будто бы пишу об Украине вне времени и пространства (а «алый шум знамён!..», «крики гудков») и что Украина — «меж братских народов, будто садом густым, сияет она над веками!»… Дело в том, что «Правда» критиковала первый вариант «Любите Украину», написанный в 1944 году, семь лет назад, где была строка: «Без неё — ничто мы, как пыль и дым, развеянный в поле ветрами», и этот вариант перевёл Прокофьев.