В плену у мертвецов - Эдуард Лимонов

Я увидел её голову на той же высоте, где она и находилась шесть лет тому назад, но голова была другая, ссохлась, словно чучело, сделанное из той этой головы. Время полумумифицировало голову моей некогда любимой женщины. Она не находилась в той степени мумификации, как знакомая мне с возраста 24 лет (я только приехал тогда в Москву) мумия в Египетском зале музея имени Пушкина, но была на полпути к этому состоянию. Вообще-то если бы я был добрый человек, мне следовало бы всплеснуть руками, ничего ей не сказать, разумеется, но возвратившись в камеру написать что-нибудь вроде баллады Франсуа Вийона «Дамы былых времён». Это если по-нормальному. Но так как я государственный преступник, судя по статьям, отъявленно жестокосердная личность, припомнив сколько эта женщина попортила мне крови, я со злорадством подумал: «Так тебе и надо! Твоя некогда прекрасная физиономия фотомодели, – похожа на суховатую палку. Твои глаза: один меньше другого, они как два пупка. Тебя, Наталья Георгиевна, время изуродовало за твои пороки. В 43 года женщина не должна так ужасно выглядеть. Ты похожа на ветеранку-алкоголичку (перевод с французского alcogolique enventeric)». Впрочем зэка Савенко мгновенно пронзила жалость к тебе, и жалось сменила моё праведное злорадство. Где-то лет в двадцать шесть в Париже, помню, ты вдруг стала пышной, большой, толстой, красноволосой, необыкновенно красивой. У тебя был огненный куст волос как куст шиповника в горах Пиренеев, как же ты тогда была красива и чувственна! Ты даже стала добрее тогда. О Пиренеях это не случайная метафора-красивость, мы с тобой жили весной 1990 года в Пиренеях, там цвели на горах такие кусты...

«Ты пришла. Спасибо», – сказал я. «Дело вот в чём...»

«Я знаю в чём», – высокомерно прервала ты. Я тотчас же понял, что ты всё также вздорна, тяжела и плохо выносима.

«Оснований для беспокойства у твоих родственников, я имею ввиду твоих маму и брата, не будет. Меня всё равно никто не пропишет без паспорта, а все мои документы – у следователей. Мне лишь нужно, чтобы ты сдала три заявления – на прописку, твоё и их, что вы не возражаете. Сними только с документов заверенные у нотариуса копии... Также как и...»

Мы рассматривали друг друга. У зэка Савенко обильно отросли крутой шапкой сильные волосы на голове. Solt aut pepper. Соль и перец. Усы и узкая с подбородка нисходящая борода. Кожа государственного преступника была гладкая, морщин было немного, и те неглубокие. «Вот сука живучая, – думала Наталья Медведева, – и по голове трубой били, и сапоги по глазам стучали, и взрывали, и стреляли, и в тюрьме вот парится. Всё как с гуся вода...» Прирождённая убийца Наташа смотрела на мужчину, которого ей не удалось угробить, с плохо скрытой неприязнью, сбалансированной лишь любопытством. Такие женщины как моя жена Наташа любят убитых, замордованных ими мужчин. Она и пришла, надеясь увидеть меня поверженным. Потому ей было противно. Перед ней сидел вполне живой Лимонов.

«Твой адвокат сказал, ты заболел! На больного не похож...»

«Пару дней чувствовал головокружение. В медчасти дали таблетку, забыл думать...Это от тюрьмы. Воздуха мало. Я тут работаю вовсю. Мне дают возможность писать, – сказал я. – Настольную лампу предоставили, во как!»

«Только не вздумай писать опять про мои гениталии», – изрекла она высокомерно.

Два прапорщика сидели в метре от нас за стеклом, как два тощих кура на насесте, задницами на рёбрах столов. При слове «гениталии» она вздрогнули. стекло никаких звуков не задерживало.

Она уныло лжёт. На самом деле любая женщина, и она тоже чувствует гордость и удовлетворённое тщеславие от того, что бывший возлюбленный выразил в книге свою любовь-ненависть. Я хотел было сказать ей, что ни она, ни её гениталии уже давно не привлекательны для меня, что строки в книге «Анатомия Героя» были написаны шесть лет тому назад, по свежим следам нашей разлуки. Книга лишь вышла позже. Что я уже был в восторге от гениталий нескольких юных дев после этого, но я не сказал. Я стал её расспрашивать о наших общих знакомых, которые меня не интересовали на самом деле. Впрочем, сообщение о том, что младенец женского пола, которого я называл в 1983-84 годах «Фалафель» – младшая дочь художника Вильяма Бруя вымахала в красивую девку и имеет тучу поклонников, вызвало у меня желание выйти из тюрьмы и отъебать этого Фалафеля со всеми потрохами, отомстив её папочке. У меня с ним старые счёты, с этим сводником. Так и сделаю, если не забуду. Ей это понравится. Юные стервы любят седых негодяев.

Когда ты лицезреешь в тюрьме через стекло свою третью жену – самое время думать о Вечности. Вот я и думал. Я думал что женщины – ужасающе эфемерные создания. Что они пристойно выглядят в лучшем случае на протяжении лет пятнадцати, ну двадцати. Что к 35 годам они превращаются в гиппопотамов, в мулов, в утюги и буфеты, в разные домашние предметы. Все очаровательные сиськи-письки, ножки-ручки съеживаются, скукоживаются или гигантски растягиваются от сдобных булочек, от совокуплений, абортов и родов растягиваются некогда трогательно узкие отверстия в их теле, ум их принимает циничный оттенок. А в мадонны с младенцем, чтобы потом стать пристойной старушкой-матерью сына-уголовника, они не идут. В народных балладах о каком-нибудь уставшем от подвигов добром молодце можно прочесть: «А подать ему зелена вина да бабёнку нерожалую» или «А за труд свой попросил Илья бочонок зелена вина да бабёнку нерожалую». Из чего можно вывести, что нерожалые бабёнки были всегда в большой цене. Вкус у русского народа и у молодцев был правильный. Бабёнка нерожалая подразумевает наличие узких входов в бабёнку, нерастянутые сиськи-письки и многое другое из набора удовольствий. Бабёнка, правда, может оказаться хоть и нерожалой de facto, но de facto же, от бесчисленных абортов она может иметь не тело, но разваливающуюся котлету. Такие мысли сверлили мой мозг в то время, как я разглядывал свою жену. Грешным делом по пути сюда, в комнату свиданий под номером "2", я даже попытался прикинуть, а вот если я попаду на зону, то бывшая жена может приезжать на большие свиданки, и я трое суток смогу ебать законную жену в гостинице ГУИНа. Теперь этот вариант, не успев созреть, гнилым плодом свалился с дерева моего воображения.

... Когда она начала сдавать? Есть точный ответ. Девять лет тому назад. После того как 30 марта 1992 года в Париже, на rue Montagne Saint-Genevieve, иначе говоря на улице горы святой Женевьевы в ресторане «Балалайка» (она там пела) ей рано утром нанесли шесть ударов отвёрткой в лицо. Один удар – вот виден шрам на лбу. Другой, в висок (рана была сантиметров пять глубиной, я видел), её чуть было не прикончил. Ещё один – пробил нижнюю губу и пришёлся в полость рта. Ещё один в щёку под скулой – оказался самым пагубным для её красоты. Он частично парализовал, поджал ей мышцы этой половины лица. Улица Святой Женевьевы взбирается круто в гору чуть ли не от самой реки Сены, чтобы на самой горе влиться в площадь, где стоит казематом жёлтый Пантеон. А в Пантеоне лежат герои Франции. Я бродил в тех местах когда-то влюблённым в певицу Наташу, мою непутёвую жену, а теперь передо мной чужая искарёженая жизнью женщина. В июле 1996 года я уже имел неприятный, шокирующий опыт: пришёл в галерею в театре Маяковского на выставку моей второй жены Елены. Я увидел жирную высокую, опухшую щекастую пожилую женщину, безвкусно одетую. Трусы, какой-то пластиковый халат поверх, соломенная шляпа, из-под шляпы – кудельки. Я явился с юной Лизкой, тонкой как шнурок. Нас там обильно фотографировали и впоследствии я увидел себя и Елену рядом, в некоем, забытом мною ныне иллюстрированном журнале. Мы выглядели как мать и сын! Жестокий, как камень, я беззастенчиво написал о жирной Елене в «Анатомии Героя». Поверг кумир, который сам же и создал своей книгой «Это я, Эдичка». Это как если бы Александр Блок взял и разрушил свою Прекрасную Даму. Растоптал бы.

Почему я так суров с ними? Потому что они профессиональные женщины. А профессиональная женщина должна быть вечной. Красивым трупиком до 30 лет. А жить и выглядеть как неряшливая хамка профессиональная женщина не имеет права... Мои Пенелопы. Елена живёт в Риме. Ей 51 год. Когда в 1971 году в газовом платье, кончающемся, где начинались трусики, приходила ко мне на великолепных ножках кукла, девочка «фифа» с пуделем. Создание неземное, узенькое, едва весящее свои 50 килограммов при росте 176 сантиметров, думал ли я, что…

«Хуй в пальто», – говорят в тюрьме, «где ночи полные огня». Думал ли я, что через 30 лет она будет жить в Риме: Италия. Носить титул контессы де Карли, пить с утра мартини, начинать утро с головной боли. У неё наверняка несвежее вонючее дыханье, и по утрам она ходит в халате. Её наверняка ненавидит её дочь от графа Джан Франко рыжая Анастази, сейчас этой красивой Лолитке 12 лет…

Я хотел, чтоб она была мне верна как офицер своему другу офицеру. Такая у меня к ней была молодая ревность и дружба. Я носил её джинсы, я был её сверстником-братишкой, там многое было замешано на безумной моей к ней дружбе. Я ею гордился, как более грубоватый братишка попроще может гордиться своим красивым, хрупким, элегантным братом. Её красота была нашей, её сигареты, мне и курить не надо было. То, что мы зверски ебались, для меня было не главным, возможно для неё главным. А я ценил больше её дружбу, её, куда более жизненно изощрённой, со мной, более невинным, не светским. Она была светским, искушённым братишкой, она учила меня манерам, есть с ножом и вилкой, среди прочего, я учился у неё радостно. Когда в Нью-Йорке это случилось, разрыв, произошло с декабря по февраль, я прежде всего забавного, очаровательного, причудливого брата потерял. Это было очень больно. Брат больше не считал меня родным, отказался, гад. Я так ведь любил с братаном напиваться. Как хорошо мы вместе с ней бухали, в одном ритме, два братишки-офицера. Офицеры тут мелькают недаром, мы оба ведь – офицерские дети. И что-то офицерское в нас было, дополнительно связывающее.