Горменгаст - Мервин Пик

Тит смотрел на собеседника отстраненным взглядом. Мальчик не боялся его и не испытывал к нему никаких теплых чувств. Как жаль! Ведь Профессора можно было любить, несмотря на все его слабости, несмотря на его некомпетентность, несмотря на то, что его жизнь не удалась, несмотря на то что он ничего из себя не представлял ни как ученый, ни как руководитель, несмотря на то что с ним было неинтересно. Обычно у слабых есть хотя бы друзья. А мягкость Рощезвона, его потуги изображать властность, его несомненная человечность по какой-то непонятной причине не вызывали должной реакции в других людях. Слабый, рассеянный неудачник чаще всего располагает к себе людей, но с Рощезвоном этого не происходило. И теперь, будучи Директором, он был более одинок, чем когда бы то ни было. Но в нем оставалась гордость. Когти уже давно затупились, но Рощезвон всегда был готов пустить их в дело. Хотя и не в данный момент — ибо сердце его переполняла любовь.

— Мой дорогой друг, — сказал он, воздев очи горе, — я хочу поговорить с вами как мужчина с мужчиной. Дело в том, что... — Рощезвон помедлил, — Дело в том, что... эээ... Но о чем же нам с вами поговорить?

Он перевел взгляд своих несколько затуманенных глаз на Тита и увидел, что-мальчик, сдвинув брови, напряженно и внимательно смотрит на него.

— Мы могли бы поговорить о чем-нибудь как мужчина с мужчиной, ведь так? Ну, или как мальчик с мальчиком. Гм... Именно так. Но о чем? Вот в чем главный вопрос. Ты не находишь?

— Да, господин Рощезвон. Я... наверное...

— Ну, вот, скажем, тебе двенадцать лет, а мне, ну, скажем, восемьдесят шесть... если отнять двенадцать от восьмидесяти шести, то получится... Нет, нет, нет, я вовсе не собираюсь заставлять тебя заниматься арифметикой. Это было бы нечестно. Что за радость быть узником и при этом оказаться вынужденным заниматься уроками? Нет, это нечестно. Какой смысл тогда в таком наказании? Никакого. Правда?.. Эээ... Так о чем это я? Ах да. Итак, отнимаем двенадцать от восьмидесяти шести и получаем что-то около семидесяти четырех. Правильно? Ну, а теперь, если поделить семьдесят четыре надвое... Гм... — Рощезвон бормотал себе под нос какие-то цифры и наконец сообщил результат: — Тридцать семь... А что такое тридцать семь? Предположим, что это половина того возраста, который нас разделяет. Ну вот... Если я воображу, что мне тридцать семь лет и ты вообразишь, что и тебе тридцать семь лет... Но это очень сложно сделать, правда? Потому что тебе еще не было тридцати семи лет, а мне уже было тридцать семь, но это было так давно, что я ровным счетом ничего не помню о тех временах. Помню только, что, кажется, именно в том возрасте я купил себе целый мешочек стеклянных шариков. Представляешь? А почему? Потому что я понял, что люди, которые играют в стеклянные шарики, значительно более счастливы, чем те, которые в них не играют... Неудачное получилось у меня предложение... Но ничего. И вот я играл стеклянными шариками после того, как все остальные молодые преподаватели засыпали. У нас в комнате на полу лежал старый ковер с орнаментом. Я зажигал свечу, клал шарики в уголки узоров и в центре красных и желтых цветов, изображенных на ковре. Я помню этот ковер со всеми деталями так, словно он лежит вот здесь на полу, в этой башне. И вот при свете свечи я бросал шарики так, чтобы одним сбить другой. Со временем я так набил руку, что мог попасть шариком в другой шарик, и тот крутился, не сдвигаясь с места, или откатывался на нужное расстояние и попадал в уголок другого узора в центр цветка... А в ночной тишине звуки, которые издавали шарики при ударе друг о друга, казались звоном, который издают крошечные хрустальные вазочки, падая и разбиваясь о каменный пол... Наверное, мой рассказ становится слишком поэтичным, как ты считаешь, мой мальчик? А мальчикам, как мне известно, не нравится поэзия. Правильно я говорю?

Рощезвон снял свою квадратную шапочку, положил ее на пол и, вытащив из кармана огромный и невероятно грязный платок, вытер лоб. Титу никогда и ни у кого не приходилось видеть платков таких размеров и столь грязных.

— Ах, мой юный друг, звон тех шариков все еще стоит у меня в ушах... Глупенькие маленькие шарики — а сколь прекрасен был их звон... но в нем было и много печали, как и в одиноком стуке дятла летом в лесу...

— Сударь, у меня есть несколько шариков, — Тит соскользнул со стола и запустил руку в карман штанов.

Рощезвон опустил руки вниз — и они повисли как гири. Казалось, от радости, вызванной тем, что его маленький хитрый план реализовывался так успешно, он потерял способность контролировать свои члены. Его широкий, неровный рот приоткрылся от восторга. Он поднялся на ноги и направился в угол комнаты. Ему не хотелось, чтобы мальчик видел радость, отразившуюся на его лице. Такое позволено видеть лишь женам людей, находящихся в его положении, но у него не было жены... никакой жены у него не было.

Тит смотрел в спину отходящего Рощезвона. Как смешно он при ходьбе ставит ноги — будто прихлопывает землю подошвами но так, чтобы не причинить боль земле, а просто пробудить ее.

— Мой мальчик, — сказал Рощезвон, пройдясь в угол и обратно и согнав счастливую улыбку с лица, — знаешь, это удивительно, кстати, что у тебя есть шарики и что тебе нравится играть с ними. Однако и у меня тоже. — И Рощезвон вытащил из темноты кармана своих древних и расползающихся по швам брюк — края кармана были как гниющие губы какого-то издохшего животного — ровно шесть шариков.

— О сударь! — воскликнул Тит. — Ни за что бы не подумал, что вы носите с собой стеклянные шарики!

— Мой мальчик, — ответил Профессор, — пускай это послужит тебе уроком. А где мы будем играть, а? Бог ты мой, как далеко здесь до пола и как скрипят мои кости!

Говоря это, Рощезвон медленно, поэтапно опускался на земляной пол.

— Прежде всего нужно обследовать поле для игры — нет ли тут каких-либо неровностей? Как ты считаешь, мой мальчик? Ведь это нужно сделать? Обследуем местность, как генералы, а? И выберем подходящее место для битвы!

— Да, сударь. — И Тит, опустившись на колени, стал ползать по земляному полу рядом со старым бледным львом. — Мне кажется, что он достаточно ровен. Вот здесь можно начертить один квадрат, а здесь...

Но в этот момент дверь отворилась и вошел Доктор Хламслив, ступив из залитого солнцем двора в серый полумрак каземата.

— Так, так, так, так, так, так, так! — пропел Хламслив, вглядываясь. — Ну и ну! Какое ужасное место! Как можно было заточить сюда Герцога! Клянусь всем, что безжалостно — это жестоко! А где же он сам, этот наш легендарный проказник, этот беглец из оков, этот нарушитель неписанных законов! Этот не знающий удержу сорванец! Да снизойдет благодать Божья на мою потрясенную душу, если... Ба, кого я вижу! Тит, ты не один? Этот человек намного больше тебя. Кто же это может быть? И что, ради всего святого, тебя согнуло к лону земли? Что заставляет тебя и того, кто рядом с тобой, скрючившись в три погибели, ползать по земле, как хищных зверей, подкрадывающихся к добыче?