Горменгаст - Мервин Пик

Щуквол восхищался красотой. Она не поглощала, она не затрагивала струн его души, но тем не менее он восхищался ею. Он всегда был очень аккуратен, чист, вычищен, так сказать, как его клинок, такой же отполированный, такой же острый. Любая неряшливость оскорбляла его эстетические чувства. Вид Баркентина, старого, невероятно грязного, с потрескавшимся, словно залежалый хлеб, лицом, с его спутанной, никогда не мытой бородой, вызывал в Щукволе крайнее отвращение. Да, пришло время вырвать эту нечистоплотную сердцевину из огромного мшистого тела жизни Замка и самому Щукволу занять его место. А уж попав в самый центр жизни Горменгаста, можно было предпринимать следующие шаги.

Баркентин всегда поражался тому, как это Щукволу удается встречать его с такой поразительной точностью и пунктуальностью каждое утро на рассвете. О нет, Щуквол не ожидал выхода Хранителя у дверей его комнаты, не сидел на ступеньках, ведущих в комнату, где Баркентин завтракал. Нет. Щуквол — соломенные волосы гладко зачесаны назад на овальном черепе; бледное лицо сияет, темные, красные глаза с их беспокоящим взглядом горят в глазницах под песчаного цвета бровями — неожиданно появлялся из темноты коридора, четко, по-военному, останавливался рядом со стариком и, не произнося ни единого слова, кланялся от пояса, ни на йоту не сгибая спину — верхняя часть туловища, как палка, склонялась вперед.

И в это утро все происходило именно так. Баркентин в сотый раз подивился, как это Щукволу удается так точно появляться в тот момент, когда он, Баркентин, подходит к деревянной лестнице. Насупив брови, Хранитель исподлобья подозрительно взглянул на молодого человека сквозь неприятную пленку влаги, которая всегда покрывала старческие зрачки.

— Доброе утро, ваше превосходительство, — поприветствовал старика Щуквол.

Баркентин, чья голова была на уровне перил, высунул язык, напоминающий язычок старого ботинка, и провел им по останкам своих сухих и сморщенных губ. Затем совершил гротескный прыжок вперед, с громким стуком ударив концом костыля по полу, и повернул свою древнюю голову к Щукволу.

— К черту твое «доброе утро», ты, ободранный сучок, — пробрюзжал Баркентин. — Ты блестишь, как какой-то склизкий угорь! Как это у тебя так получается, а? Каждое утро, едва солнце встает, а ты уже тут как тут, выскакиваешь из приличной темноты таким неприличным способом!

— Я полагаю, ваше превосходительство, что это происходит от того, что у меня появилась странная привычка мыться.

— Мыться! — прошипел Баркентин, словно даже само это слово вызывало у него гнев и отвращение. — Он моется, этот червяк! А за кого ты себя принимаешь, рыбья слизь, за лилию?

— Нет, ваше превосходительство, я бы этого не сказал.

— И я бы тоже! — прокаркал старик. — Ты просто кожа, кости и волосы. Вот и все. Сними с себя этот ненужный блеск. Погасни. И чтоб не было по утрам этого твоего выскакивания из ниоткуда. Ты как маслом смазанная глиста, выскакивающая из задницы.

— Слушаюсь, ваше превосходительство. Я слишком заметен, даже в темноте.

— Когда ты нужен, тебя нигде не увидишь! — резко сказал Баркентин и начал спрыгивать вниз по лестнице. — Так ты можешь становиться невидимым, когда тебе этого хочется, а? Клянусь куриными потрохами, я тебя насквозь вижу! Вижу тебя насквозь, вылизанный щенок! Понятно? Вижу тебя насквозь!

— Видите меня насквозь, когда я невидим, ваше превосходительство? — спросил Щуквол, поднимая брови и спускаясь по лестнице вслед за стариком-калекой, который, соскакивая со ступеньки на ступеньку, производил такой грохот, что тот заполнял все вокруг.

— Клянусь мочой Сатаны, твои шуточки, собачье отродье, опасны! — хрипло выкрикнул Баркентин и всем телом повернулся к Щукволу так резко, что лишь чудом сохранил равновесие — его высохшая нога находилась на две ступеньки выше той, на которой стоял конец его костыля.

— В северной галерее все готово?

Этот вопрос он швырнул Щукволу уже несколько другим голосом — менее злобным, менее брюзгливым, в нем уже не было желчи, направленной лично на Щуквола.

— Все было приготовлено еще вчера вечером, ваше превосходительство.

— Ты присматривал за приготовлениями, — если, конечно, твое присматривание чего-либо стоит?

— Все было сделано под моим руководством, ваше превосходительство.

Они приближались к первой лестничной площадке на их пути. Щуквол, шедший позади Баркентина, вытащил из кармана циркуль и, используя его как щипцы, приподнял слипшиеся от грязи седые волосы калеки, прикрывавшие затылок. Обнажилась шея, сморщенная как у черепахи. Позабавленный тем, что ему удалось это сделать так осторожно, что Хранитель ничего не почувствовал, он повторил упражнение. Костыль продолжал цокать по ступеням в прежнем ритме. Не оборачиваясь, карлик пролаял:

— Я осмотрю галерею сразу после завтрака.

— Хорошо, ваше превосходительство.

— Тебе приходило в голову, безмозглый молокосос, что сегодняшний день освящен даже самой пылью Замка, а? Приходило? Сегодня тот единственный день в году, мальчишка, когда воздают почести Поэту! Разрази тебя гром, но даже вши в моей бороде знают, что сегодняшний обряд один из самых важных. Клянусь черными душами неверных, это закон из законов, мой дорогой ублюдок! Галерея готова, говоришь? Клянусь язвами на моей ссохшейся ноге, ты дорого заплатишь, если она выкрашена в красный цвет не того оттенка, который требуется. Был выбран самый темный оттенок? Самый темный из всех красных?

— Самый, самый темный, ваше превосходительство, — заверил Баркентина Щуквол — Еще немного темнее — и он был бы уже черным.

— Если это не так, то и когти дьявола тебе покажутся ласковыми, — проворчал старик. — А помост поставили? — спросил он, пересекая очередную лестничную площадку, ореховые доски которой были местами перекручены; часть перил здесь отсутствовала, а столбики, когда-то их подпиравшие, стояли покосившиеся во все стороны; на них были шапки пыли, подобные шапкам снега, покрывавших зимой концы воткнутых в землю палок.

— Так как помост, я спрашиваю?

— Установлен и украшен. Трон для Графини почищен и починен, а высокие стулья для высоких гостей отполированы. Все остальное, что требуется, тоже уже на месте.

— А Поэт? — взвизгнул Баркентин — А Поэт? Ты предупредил его, как я тебе приказывал? Он знает, что от него требуется?

— Его речь готова, ваше превосходительство.

— Речь? При чем тут речь, пустоголовый таракан! Он должен читать Поэзию, ублюдок, Поэзию!

— У него все приготовлено, ваше превосходительство, — отрапортовал Щуквол. Положив циркуль в карман, он извлек из другого кармана ножницы (казалось, у него в карманах невероятное количество вещей, однако при этом его карманы никогда не оттопыривались и не отвисали) и стал обрезать слипшиеся пряди волос Баркентина, спускающиеся на воротник. При этом он тихо бормотал себе под нос.