Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

Энефрет теперь по-настоящему огромна. Ее волосы стелятся черной рекой под ногами, на кончиках пальцев сверкает пламя, а лицо больше не привлекательно-смуглое — оно бледное, мертвенное, неживое.

— Ты не уйдешь сегодня, Серпетис, — говорит она, и от звука ее грудного голоса меня пробирает дрожь. — Твоя судьба связана с домом Мланкина, но не так, как ее связываешь ты. Я разрешу тебе уйти завтра и сама перенесу в Асмору, но сегодняшний день и эту ночь ты проведешь со мной.

Он смотрит на нее, и я вижу на его лице уже знакомое мне выражение. Это Серпетис — тот, что ненавидит магов и магию, тот, что признает меч и силу и не верит в заклятья и травы. Хотя как тут можно не верить?

— Я приказываю тебе отпустить меня, — говорит он. — Именем правителя Асморанты.

Энефрет смеется, голос эхом раскатывается по земле, заставляя ее задрожать.

— На этой земле и в этом мире приказываю я, — говорит она.

Взмах руки — и Серпетиса подхватывает поток воздуха. Он зависает над землей, и спустя мгновение из его груди вырывается крик боли. Корчась от боли, не в силах даже кричать, извиваясь в незримой хватке, Серпетис пытается вырваться — но из этой хватки вырываться бесполезно. Я вижу, как краснеет его лицо, как сжимаются зубы, как течет по коже пот. Энефрет молча наблюдает за ним, она ни разу не оглянулась в мою сторону.

Серпетиса выгибает дугой, суставы выворачиваются, я слышу хруст костей, которые готовы сломаться. Он, сын Мланкина, задыхается от боли. Так же, как задыхалась от боли его жена, моя Инетис. Я смотрю на его страдания и представляю себе боль и муки Инетис. Ее сжигаемое заживо внутренним огнем тело, ее страх и отчаяние, и надежду, которой Мланкин лишил ее, убив нашу мать.

Но боль Серпетиса не приносит мне удовольствия. Это его отец должен страдать, это он должен мучиться. Я готов сделать шаг и просить Энефрет отпустить его, но тут она резким взмахом руки сверху вниз прекращает пытку.

Серпетис мешком валится к ее ногам.

— Ты еще не понял, кто я, смертное создание, — говорит она, пока он кашляет и стонет, пытаясь прийти в себя. — Я могу превратить тебя в пыль одним движением руки. Ты будешь подчиняться мне или умрешь, Серпетис, сын Дабина. Выбирай сейчас. Мое терпение на исходе, а твои мысли так непроходимо глупы.

Она снова вытягивает вперед руку, и невидимая сила поднимает Серпетиса на ноги.

— Говори.

Он еще задыхается, и ему еще больно, и он запомнил мое молчание и то, что я не попытался ему помочь — я успеваю заметить это в его взгляде. Голос Серпетиса слаб, но слова хорошо различимы.

— Хорошо, Энефрет, — говорит он. — Ты сильнее. Ты можешь заставить меня подчиниться.

Она снова становится той соблазнительной женщиной, которой предстала пред нами у магического костра. Становится меньше, темнеет, сочувственно вздыхает. Берет Серпетиса рукой за подбородок и смотрит ему в глаза — долго, пристально.

— Мне не придется тебя заставлять, — говорит она. — Я не стану больше мучить тебя, Серпетис. Когда колесо повернется, твоя судьба настигнет тебя. И тогда ты все сделаешь сам.

Она поворачивается ко мне.

— Поторопись, Цилиолис. Возвращайся сразу же, и ни с кем не разговаривай.

Мысль о том, чтобы снова переступить порог родительского дома, кажется мне странной. Я не был там шесть Цветений, я ни разу не подходил к дому ближе, чем на мерес. Я знал, что мой отец жив и здоров, знал, что Тмиру по-прежнему находится в его власти, но не виделся с ним ни случайно, ни намеренно.

Я исчез сразу после того, как Инетис стала женой Мланкина. Уже потом меня настигли слухи о собственной смерти — якобы Цилиолис, сын наместника Тмиру, умер от какой-то болезни или от случайного удара друсом, или от очищающего огня. Я не знаю, кто их распустил, но слухи играли мне на руку. Мою мать искали пять долгих Цветений. Обо мне не почти не спрашивали. Просясь переночевать в какой-нибудь домик, я не всегда закрывал капюшоном или чарами лицо, но меня никогда не узнавали. Возможно, это были какие-то материнские чары. Может, мама пыталась защитить меня, того, кто остался верен магии и не предал ее, как предала Инетис.

Я подхожу к дому; он пуст и тих. Завешенные шкурами окна не пропускают света, в конюшне не фыркают лошади, на дворе не копошатся в грязи куры. Даже работников не видно, и это кажется мне странным.

Кажется, здесь недавно прошел дождь. Земля липнет к ногам, я оставляю четкие следы в темно-коричневой глине. Как же давно я здесь не был. Как же давно.

Остановившись у задней двери, я оглядываюсь по сторонам. Энефрет сказала, что меня никто не должен видеть, и мне нужно быть осторожным. Я открываю дверь, стараясь не шуметь, и захожу в темный коридор, полный воспоминаний.

Никто меня не встречает.

Мамина сонная — первая по правую руку. Я жду, пока глаза привыкнут к мраку, и замираю, когда вижу белесоватые очертания железного клинка в чьей-то руке. Кажется, я ошибся, и дом все-таки не пуст.

— Что забыл тут, чужак? — спрашивает мой отец, направляя клинок мне в сердце.

Я кляну себя. Если бы в дом наместника можно было вот так запросто проникать незамеченным, ни я, ни Инетис не дожили бы до конца своего первого Цветения. Но в доме нет работников, и его никто не охраняет. И внутри темно, как в колодце, и пахнет прошлым, которое не хочет уступать место будущему.

— Отец, — говорю я, и очертания клинка дрожат. — Это я, Цилиолис.

Я уже нарушил наказ Энефрет, позволив себя увидеть. И я просто не могу развернуться и уйти, когда отец смотрит на меня, спустя столько времени, столько дней страданий и горя.

— Цилиолис? — говорит он, не опуская клинка, и в голосе отчетливо звучит недоверие. — Мой сын умер много Цветений назад. Ты не можешь быть им. Кто ты, маг? Отвечай, или я проткну тебя, и твоя магия тебя не защитит.

Он не узнал моего голоса. Мой собственный отец считает меня мертвым… и только тут до меня доходит, почему в доме нет света, и окна завешены. Отец плачет по Инетис, по своей дочери, по син-фире Асморанты, которая отправилась в бездну четыре… пять дней назад? В своем путешествии я совсем потерял счет времени.

Мой отец лишился жены, сына и теперь дочери. В темноте коридора я смотрю на него, и глаза жгут слезы. Я не могу сказать ему, что Инетис жива. Я не могу дать ему надежду, потому что ее нет. Маги не могли мне солгать, но они могли ошибиться.

— Отец, — говорю я снова. — Это я. Я, твой сын.

Острие клинка упирается мне в грудь, заставляя замолчать.

— Выйди на свет, — говорит отец. — Открой дверь, чтобы я мог увидеть твое лицо и выйди из дома, в котором тебя не ждали.

Я нащупываю рукой дверь позади себя и толкаю ее, позволяя свету бегущего к закату солнца осветить коридор. Переступаю порог, не оглядываясь назад, выхожу на свет, не отрывая глаз от коридора и человека, стоящего там с оружием благородного в руке.

От увиденного у меня сжимается сердце.

Я не видел отца шесть Цветений. Он был молодым красивым мужчиной, властным, сильным, надменным. Стоящий передо мной старик просто не может быть наместником Тмиру. Он похож на халумни. Как будто не шесть Цветений прошло, в пятьдесят шесть. Седые волосы, глубокие борозды морщин на щеках, складки в углах рта. Только плечи по-прежнему расправлены, да рука, сжимающая клинок, не дрожит.

Он застывает на месте. Роняет меч и делает шаг ко мне, глядя на меня глазами, полными слез. Качает головой, словно не веря тому, что видит, тянет ко мне костлявую руку.

— Цили, — говорит он надтреснутым голосом. — Цили, сынок. Это ты. Ты жив, ты вернулся домой.

Я делаю шаг ему навстречу и обнимаю его. Прижимаю к себе, глажу по сухой спине, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Когда я успел перерасти своего отца, когда я успел стать мужчиной, а он — стариком?

— Инетис умерла, — говорит мне отец. — Ты знаешь? Мланкин убил ее, убил мою девочку. Он даже не сказал мне, что она больна. Известия принесли приехавшие на ярмарку работников фиуры. Я даже не знаю, что стало с ней. Не знаю, здоров ли мой внук, или мне вскоре ждать известий и о его смерти.