Загубленная жизнь Евы Браун - Анжела Ламберт

Но с тех пор, как Еве исполнилось двадцать, не проходило и недели, чтобы она не сфотографировалась. Малейшее увеличение ее плоского живота было бы тут же замечено и подхвачено сплетнями. Я рассматривала ее через увеличительное стекло, особенно те снимки, где она в купальнике, с начала тридцатых по 1942 год, когда она регулярно спала с Гитлером, и не обнаружила никаких признаков беременности. Отсутствие каких-либо изменений в ее фигуре не является доказательством, но позволяет с достаточной степенью уверенности сбросить со счетов фантастические истории о ребенке, появляющемся через много лет после войны.

Постепенно вырисовываются dramatis personae[18] оживлявшие монотонную рутину ее жизни. Гретль, конечно (она очень похожа на Еву, и часто подписи под их фотографиями перепутаны, но у Гретль были темные волосы — она никогда их не осветляла — и более круглые глаза), их мать Фанни (острый подбородок, собранные в высокую прическу волосы, орлиный нос) и отец Фритц: странно видеть его в Бергхофе, он ведь категорически не одобрял связь Гитлера с его дочерью. Полный молодой человек с круглым лицом и блестящими от бриолина темными волосами — сын Гофмана Хайни. Он появляется на многих фотографиях, а один его портрет даже надписан «Gretl, von Dein… [неразборчиво] 13.8 Grüss und Küss, Heini» («Гретль, от твоего… Люблю, целую, Хайни»), Быть может, мимолетный роман? Гретль, очень хорошенькая, с отличной фигурой, была немного простовата, но ужасная кокетка. Хайни наверняка был не единственным ее поклонником. Весной 1943 года она и Мартин Борман, похоже, испытывали взаимное влечение, но неизвестно, вышло ли у них что-нибудь. Маловероятно. Ева встала бы насмерть, чтобы не допустить этого, а Борман мог опасаться реакции Гитлера. Но Анна Плайм, горничная Евы, отчетливо помнит, как они, подвыпив, танцевали на вечеринке, сплетясь в объятиях. Надо отметить, что Евы там не было.

Часто видна на фотографиях коренастая фигура Мартина Бормана. Бдительным стражем он маячит на заднем плане всякий раз, когда Гитлер находится в резиденции. Высокий, аристократичный Альберт Шпеер редко приезжал в гости, и в альбоме Евы очень мало его снимков, хотя позже он стал одним из немногих людей в Бергхофе, кому она симпатизировала и доверяла. Шпеер со своей семьей занимал сравнительно скромный дом на окраине Оберзальцберга, однако, испытывая неприязнь к заискивающей перед Гитлером толпе, брезгливо держался в стороне от подхалимов и нахлебников. На фотографиях с Гитлером он никогда не ухмыляется, не пригибается, не извивается подобострастно. По их жестам и выражению лиц видно, что они общаются на равных…

Один раз в самом углу можно разглядеть Йозефа Геббельса, косолапого, тощего, похожего на ящерицу человечка, — министра пропаганды и неуемного распутника. Его жена Магда редко позирует, разве что в роли образцовой немецкой матери со своим выводком безупречно одетых белокурых детишек — девочки с туго заплетенными косичками, мальчики аккуратно причесаны, — играющих под присмотром нянь в униформе. Примерно каждая шестая фотография Евы снята на веранде. Кроме того, она начала делать цветные снимки: подстилки и подушки шезлонгов в синюю полоску живописно контрастируют с красными зонтами, защищавшими компанию от летнего солнца. На заднем плане всегда накрыты столы — чай, кофе, пирожные. Стройные светловолосые адъютанты вручают срочные бумаги, депеши, телеграммы, зовут кого-то к телефону, бесшумно скользя туда и обратно, лицедеи в изощренной социальной комедии, постоянно напоминающие о близости верховной власти.

Подписи Евы в альбомах всегда сопровождаются восклицательным знаком, а иногда и ехидным или забавным замечанием. Возле портрета, который ей нравился, она написала: «So lass mich halt!» («Вот такой бы и остаться!»). Редкий снимок, где она обменивается рукопожатиями с Гитлером, она прокомментировала: «…die kenn ich nämlich sehr gut!», вкладывая в его уста слова «вообще-то я хорошо с ней знаком». Весьма красноречивая серия обнаружилась в альбоме № 6. Несколько кадров, сделанных из окна ее спальни, показывают группу мужчин в униформе во время официального визита обаятельного молодого министра иностранных дел Италии графа Галеаццо Чиано в августе 1939 года. Рядом напечатано: «Da oben gibt es verbotenes zu sehen — mich!» («Наверх смотреть запрещено — здесь я!»). Через несколько снимков она добавляет: «Order Fenster zu! Und was man daraus machen!» («Приказ: окно закрыть! И вести себя прилично!»). Гитлер, должно быть, заметил, чем она занята, и послал кого-то сказать ей, чтобы закрыла окно и прекратила фотографировать. Из таких косвенных и осторожных комментариев напрашивается вывод о природе их отношений. От нее требовалось угождать Гитлеру («Она постоянно ждала его приказов», — вспоминает Гертрауд), а он держал ее в повиновении и зависимости, то тираня, то балуя. В иерархии привязанностей, которые действительно имели для него значение, она стояла намного ниже покойной Гели, ниже Шпеера и даже ниже его собаки Блонди. И она это знала.

С годами Ева изменилась. Чувствуется, что она больше не радуется жизни, а скучает, тоскует и испытывает неловкость в обществе желчных обитателей «Горы», как они окрестили свой анклав. Время проходило впустую. Беззаботное существование превратилось в тяжелый гнет. Запертая в «позолоченной клетке», Ева все более исступленно работала над своей внешностью. Только так она могла пытаться доказать, что достойна Гитлера. Она редко показывалась в одном и том же платье дважды, постоянно экспериментировала с прической и цветом волос. Она выглядит собранной и утонченной, но на нескольких снимках, заставших ее врасплох, лицо у нее грустное. Бесконечными тренировками она довела свое тело до совершенства, сделав его стройным, сильным и изящным. В эпоху, превозносившую здоровье и атлетизм, у Гитлера должно было быть только самое лучшее. Уже давно будучи отличной пловчихой, грациозной ныряльщицей и быстрой, уверенной лыжницей, она занималась гимнастикой часами, пока не достигла почти олимпийских стандартов. На пленке это видно лучше, чем на застывших в неподвижности фотографиях. Пока Гитлер пропадал в Берлине, Ева, используя любые попадающиеся под руку предметы — изгородь, ветви деревьев, — совершенствовала свое тело и подавляла либидо.

В июне 1936 года мои родители поженились. Их свадьба состоялась в Англии, а не в Германии, но никто из семьи Шрёдер не приехал на церемонию — может, потому, что только ее отец говорил по-английски, а может, потому, что их не пригласили. Последнее отнюдь не исключено. Английские родственники отца с самого начала не одобряли мою мать, поскольку она была немка. Они, должно быть, отличались редкостной нетерпимостью, раз попрекали его молодой невестой, без памяти влюбленной в него, — как и он в нее. Но предрассудки распространялись не на одних немцев, не ограничивались они и евреями. Когда разразилась война, наивность моей матери и ее политическое невежество — в этом она не уступала Еве, а то и превосходила ее — в сочетании с плохим знанием английского языка повлекли за собой пять горьких лет в положении жертвы предрассудков, одиночества и разлуки. Ее главным утешением было то, что она выполнила свой долг немецкой женщины. Она вышла замуж и скоро собиралась стать матерью.