Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

Какое-то время спустя скелет был выставлен в датском музее как подтверждение событий, описанных в Священном Писании, и в течение последующих ста лет никто не мог опровергнуть утверждения Шейхцера, чье религиозное рвение проявилось даже в дате на заглавной странице написанной им монографии: 1726-й год был обозначен там как «4032 года после Потопа».

Шейхцер завещал драгоценный скелет «Свидетеля» своему сыну и умер в полной уверенности, что нашел научное подтверждение описанных в Писании Великих Событий.

Десятую годовщину знакомства с Садегом я решила отпраздновать по-особому и приобрела в бутике платье. Изначально мне хотелось купить легкое и воздушное, голубоватых или серебристых тонов, но таких в этом бутике не было, и на глаза все время попадалось узкое, белое, длиною почти что до пола — возможно, я буду выглядеть в нем белой вороной, но что-то в нем меня привлекало, и на ярлычке стоял мой размер.

Продавец, палевый палестинец или, может быть, перс, не обращая на меня никакого внимания, разбирал груду наваленных на прилавке СД с арабскими или персидскими надписями, и, когда я пристально на него посмотрела, как будто каждый выходец Востока нес для меня мессидж от Света Любви, он заметил в моих руках платье и сказал, ухмыляясь:

— Никаких скидок, но впридачу кое-что дам.

Он потряс чем-то блестящим, напоминавшим корону из прозрачных стекляшек, и вышел из-за прилавка с очевидным желанием примерить ее на меня.

Пытаясь избежать прикасания его рук (с детства я избегала целоваться с излишне тактильными родственниками и отшатывалась от посторонних, защищая лицо), я попятилась и стукнулась головою о стену. Что-то зазвенело. Со стены на меня глядел фарфоровый глаз.

— Это от сглаза, — поправляя висящий на медной цепи синий фарфоровый глаз, счел нужным объяснить продавец и неожиданно перешел на правильный русский:

— Ну как дела? Я знаю, ты из России! Я жил в городе Решт, на берегу Каспия и оттуда корабли ходили в Россию. У вас, русских, у всех в Америке такой испуганный вид.

Я молча протянула ему деньги за платье, и он, как будто сразу же забыв русский язык, на клокочущем, гортанном фарси дал какие-то указания объявившемуся из боковой двери парню в ярких, разрисованных психоделическими завитушками, шортах, который сразу же принялся отлеплять от окна плакат с изображенной на нем восточной певицей и прикреплять вместо него другой, похожий, но уже не с певицей, а с восточным певцом. Плакат с певицей он положил рядом с платьем, и я попыталась прочитать то ли персидскую, то ли арабскую вязь, но смогла различить только сегодняшнее число, — дату концерта.

Продавец задумчиво потянул за угол плакат и снова что-то сказал молодому человеку, чья ортодоксальная клочковатая борода так не вязалась с модными шортами; тот возразил и они принялись спорить, после чего молодой человек с недовольным видом взял плакат с восточной певицей и снова прикрепил его на окно, бок о бок с плакатом с восточным певцом. После этого он сел на высокий стул и, не глядя, отодвинул в сторону груду восточных СД, смешав их в кучу, а на освободившееся место воодрузил толстую, извлеченную откуда-то из-под прилавка книгу в доспехах из кожи, очевидно, Коран.

Продавец тем временем разглаживал и разглядывал платье, будто увидел его в первый раз, а потом сложил его и начал упаковывать сначала в хрустящую белую кальку, а затем в бумажный мешок, положив наверх уже виденную мной стеклянную штуку.

— Мне это не надо, — сказала я, и тогда он убрал стеклянную штуку под прилавок, заметив:

— Это набор, одно должно вместе с другим продаваться, но если не хочешь — не надо. Гуд лак!

Продавец не пойми чему засмеялся и показал пальцем на фарфоровый глаз.

Под этот смех я и вышла из магазина.

……………………………………………………………………………………

Столик я заказала на одного, но когда, в своем белом платье, ступила на порог «Персеполиса», недавно открывшегося ресторана с нарисованной на стене «восточной сценой» с непременным ручьем и какими-то религиозными зданиями, то увидела, что в помещении не было ни одного «нечетного» столика: все они были сервированы на двоих, четверых или шестерых человек.

Официант, горбоносый юнец с гелем в густых волосах, меня усадил и спросил, не убрать ли второй столовый прибор, если, конечно, я не ожидаю запоздалого друга, но я, прикинув в уме потенциальные перестановки и все опрощавшую суету, подумала, что стол с одиноким прибором будет выглядеть сиротливо, и попросила:

«Пожалуй, не надо, оставьте как есть».

«Нет-нет, мне это несложно», — продолжал настаивать официант, молодой перс, видимо, принесший присягу добротному сервису — но я повторила: «Пусть будет два». Официант, наверно, предположил, что я праздная домохозяйка, ожидающая всегда занятого супруга, потому что поинтересовался: «А он скоро придет?» Я ответила, что, скорей всего, он не сможет придти, он в командировке, в академическом отпуске, в свободном полете, в медвежьем углу. «Зато у него, наверное, большая зарплата, если такой занятой?» — подбодрил меня перс, и я, даже не улыбнувшись, на полном серьезе ответила: «Не в деньгах счастье», и заказала несколько блюд, больше привлеченная их необычными названиями, чем нутриентами.

Разговор этот меня несколько приземлил, и я подумала, что идея пойти в ресторан отмечать «годовщину» была совершенно дурацкой, тем более, что обычно мы с Садегом предпочитали небольшие забегаловки с синтетической, но сытной американской едой, вроде «Хангри Хантера» рядом с фривеем, где неизменно требовали столик снаружи, на непокрытой веранде, забирались на высокие «барные» стулья и сразу же, заказав стейк «по-нью-йоркски», раскладывали перед собой курительные причиндалы: ведь тогда в Калифорнии еще можно было курить!

Теперь, в ожидании «фесинджяна» и «коко сабзи» я не знала, чем мне заняться, и, устав рассматривать огромное панно на стене, изображающее живописный ручей и красавицу, протягивающую сидящему на другом берегу пожилому мужчине с маленьким подбородком и черными, вневременными глазами, цветок (за их спиной располагались какие-то здания, напомнившие мне Белый Дом), принялась копаться в сумочке, которую брала несколько недель назад с собой в турпоездку.

Вытащила оттуда несколько чеков с расплывшимся сиреневым списком уже позабытой купленной ерунды, а затем наткнулась на небольшой твердый предмет.

Это был приобретенный в вашингтонском Национальном музее, посвященном истории Холокоста, набор иголок и ниток — верней, сувенир, точная копия набора, который родители дали собственной дочке, тринадцатилетней скрипачке, которую им удалось пристроить на отправляющийся в Англию «Киндертранспорт», где девочку удочерила немолодая чета.

Сами родители впоследствии сгинули в гетто.

Девочка через всю войну пронесла эти нехитрые принадлежности — все, что осталось ей от родителей — и, когда выросла, отдала их в музей.

«По нашей персидской традиции мы иголкой зашиваем рот тещи, чтоб не болтала всякую чушь», — заметил подошедший к столику и доливающий мне воды в стакан официант, увидевший иголки с нитками в моих руках, но я посмотрела на него с таким недоумением — ведь так не вязался Холокост и иранцы, иголка и эта игривость — что он произнес «невер майнд» и опять исчез в кухне.

Еду все не несли. Садег в таких случаях говорил: «Хороший знак! Это значит, что пищу не просто разогревают, но на самом деле готовят». В ресторане почти никого не было; за соседним столиком, где в свободные часы, очевидно, ели работники, лежали счета, забытая тарелка с крошками чего-то сладкого и какая-то книга. Не зная, чем бы заняться в ожидании блюд, я подошла к соседнему столику и взглянула на титульный лист: это были стихи Омара Хайяма, переведенные на английский язык.

Скучающий у входа басбой заметил мой интерес: «Это моя! Отец сбежал из Ирана в конце семидесятых годов и здесь женился, так что я так и не выучил персидский язык. Почитай, почитай!» — он сунул книгу мне в руки, и тут же его отвлекли входящие в ресторан посетители. Не желая показаться невежливой, я взяла Омара Хайяма и села на свое место.

Ресторан начал потихонечку заполняться; неподалеку от меня устроились мужчины, разговаривающие на фарси. Скорее всего, они знали хозяина ресторана и поэтому обсуждали совершенно не касавшиеся пищи дела — во всяком случае, так мне показалось, ибо один вдруг вынул из кармана список, напоминавший меню, и начал обсуждать его с хозяином ресторана, а тот стал на этом листке что-то писать.

Затем оба заспорили. Другой, черный и некрасивый, со шрамом над верхней губой, уставился на меня и начал напевать какую-то песню. Я почувствовала себя неуютно, единственная посетительница, сидящая в одиночестве, с дополнительным столовым набором и перевернутым пустым бокалом вина.