Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Принимать участие в этом дележе несуществующих (или уже украденных денег) денег и уничтожении газеты, которой было отдано так много сил и нервов, Довлатов отказался и вышел из состава редколлегии.
Из письма Тамаре Зибуновой:
«Все новые эмигрантские газеты позакрывались. Те, что уцелели, ненавидят меня как «розового либерала» и вычеркивают мою фамилию даже из коммерческих объявлений…
В общем, гнуснее эмигрантской прессы нет ни одной многотиражки в Советском Союзе…
Странная у меня судьба: в Союзе я – «бывший», продавшийся за чечевичную похлебку, а здесь меня считают чуть ли не большевиком».
Интересную и взвешенную оценку Довлатову-главреду дает американский культуролог, доктор философии Марк Иоффе, эмигрировавший из Латвийский ССР в США в 1978 году: «В «Континенте» издавали качественных людей – типа Бродского, Солженицына, Томаса Венцлову, Некрасова, Гладилина, а в переводах Милоша, Лешека Колаковского и подобных. Эстетических сюрпризов там было мало, но тем не менее журнал был крайне интересным.
Парижские журналы «Синтаксис» Синявского и «Эхо» Марамзина, израильские журналы «22» и «Время и мы», журнал «Третья волна» Александра Глезера, издаваемый в Нью-Джерси, духовный журнал Аркадия Ровнера «Гнозис», издаваемый в Нью-Йорке, принесли нечто новое, свежее и резко отличающееся от остальной эмигрантской прессы, особенно других толстых журналов, таких как нью-йоркский «Новый журнал» и немецкий «Грани». Они отказались от сугубо политической тематики в сторону, как правило, разработки вопросов эстетических, моральных, духовных. Эти журналы, например, «Эхо» Марамзина, вернули нам малоизвестную русскую литературу, к примеру, обэриутов. В этих журналах впервые заговорили о том, что не все в советской литературе так уж ужасно – воздалось должное Валентину Катаеву, Виктору Шкловскому, Андрею Битову.
К этому же эстетическому, либеральному направлению в русской эмигрантской литературе примкнул и Довлатов. Он как бы пытался быть миротворцем, строить мост взаимопонимания между правыми – максимовцами – и левыми – марамзиновцами, лимоновцами, кузьминсковцами, цветковцами.
Примирения, конечно, быть не могло, и представители обоих лагерей нещадно громили друг друга.
Довлатовские симпатии, собственно говоря, были ясны – антисоветский дух «Континента» ему был близок, а эстетически он был ближе к левым… А кроме того, надо было продавать газету в целом незамысловатой и правой, «правее стенки», эмигрантской публике. И он умудрился довольно долго балансировать, выдерживая этот «и нашим и вашим» акт. Особенно, конечно, ему повезло с Вайлем и Генисом, чьи вдумчивые, интересные и очень хорошо сбалансированные политически статьи были, пожалуй, самым сильным аспектом «Нового американца».
История повторялась.
Как тогда зимой 69 года Довлатов оказался за две с лишним тысячи километров в Кургане, чтобы написать очерк о студентке-отличнице из местного пединститута, так и сейчас добирался до Нью-Йорка 7 месяцев, чтобы очутиться в очередном заповеднике и описать его.
Какой во всем этом был смысл? Изначально, откровенного говоря, никакого, потому что совершенно не понимал, что его ждет и что он будет описывать. Это уже потом смысл появился, вернее, его пришлось придумать, ведь иначе от безнадежности и абсурдности происходящего просто можно было сойти с ума или покончить с собой.
Неожиданное открытие, право, – оказывались в психиатрических больницах, спивались и кончали жизнь самоубийством не только в СССР, в Штатах, следует заметить, тоже имели место подобного рода недоразумения (так, в Хьюстоне в 1984 году покончил с собой писатель, художник, философ, участник ленинградских ЛИТО, приятель Довлатова по Питеру Яков Виньковецкий).
Безусловно, Сергей догадывался об этом еще «там», но, оказавшись «здесь», надо думать, был изрядно удивлен увиденным.
Изначально эта местность Форест-Хиллс на пересечении 108 Street и 63 Drive представилась, разумеется, совершенно неведомой, однако повадки ее обитателей оказались более чем узнаваемыми, словно и не уезжал из Ленинграда или Пскова, Таллина или из того же Кургана. А коли так, то и старые привычки не замедлили о себе напомнить, особенно после того, как конфликт в газете зашел слишком далеко и работать в ней стало невозможно.
Ситуация усугублялась еще и тем, что круг общения Довлатова в Штатах составляли исключительно бывшие соотечественники, иметь дело с которыми (за редким исключением) после произошедшего в НА не хотелось, а плохое знание английского языка (как ему казалось) не позволяло Сергею вслед за Бродским влиться в компанию высоколобых нью-йорскских интеллектуалов и литературных критиков.
Все это в конечном итоге так напоминало несхождение Довлатова с ленинградским андеграундом, где его принимали за рассказчика пусть и романтических, но все же анекдотов.
Казалось, что он был обречен ходить по этому замкнутому кругу – вновь и вновь, играя роль «рубахи-парня», идущего на компромиссы, души общества, главного редактора и проч., на поверку оказываться в одиночестве у себя на кухне, впадая при этом в депрессию и запой.
Из письма Сергея Довлатова: «Тут произошли довольно грустные события. Я угодил в госпиталь с желудочным кровотечением, и через два часа стало известно, что у меня, бывшего здоровяка – цирроз печени, цистит (что у мужчин бывает крайне редко) и опухоль… в мочеточнике. Сначала все решили, что это рак и даже поделились этим известием с Леной. (Мать до сих пор ничего толком не знает). Затем около двух недель меня терзали, и наконец выяснилось, что опухоль доброкачественная, однако цирроз остался со мной. В общем, как у Крылова – «Рак пятится назад», цирроз же – ни с места. Опять же, как там у Некрасова – «Цирроз-воевода с дозором обходит владенья свои…»
Короче, я из здорового человека превратился в больного – забыл сказать, что у меня еще и сворачиваемость крови плохая – курить нельзя, пить нельзя, есть нельзя ничего такого, ради чего люди садятся за стол».
А за стол в середине-конце 80-х стали садиться по большей части поехавшие наконец в Штаты (туда-обратно, наступило такое время) друзья из Москвы и Питера. Понятно, что эти посиделки оборачивались жесточайшими загулами впервые оказавшихся в «свободной стране» и уже знавшего об этой стране если не все, то многое.
Опять же пьянило слово «перестройка», так напоминавшее слово «оттепель».
С каждым разом выходить из этих запоев становилось все тяжелей и тяжелей…
После ухода Довлатова из «Нового американца» и закрытия газеты в 1985 году журналистские страсти стали постепенно уходить в историю. Однако на смену им пришли другие – книжные.
В 1977 году, как известно, «Ардис» опубликовал «Невидимую книгу» Сергея Довлатова, по сути, толкнувшую его в
