По обрывистому пути - Степан Злобин

— Полиция! — крикнули в это время с другой стороны.

От памятника Пушкину двигались на толпу, в два ряда не менее сотни городовых.

— Эх, Федота с ребятами тут не хватает! — пожалела Маня.

— Ничего, пусть студентики сами поучатся на кулачках, — утешила Лизавета, — не всё на чужих харчах! — стараясь быть равнодушной, заключила она.

— Студенты! Коллеги, сомкнись! Ни шагу назад! — крикнул рыжебородый, выбегая вперед.

Кучка студентов побежала к нему. Но городовые перешли уже с шага на бег, опередили студентов, и четверо крепко схватили рыжебородого.

— Не выдавай! Коллеги, отнимем! — закричали среди студентов.

С криком «ура» они кинулись в схватку с полицией. Но городовые оказались сильней, привычней. Вот выхватили еще студента и, ловко вывернув ему руки назад, потащили к Страстному, ещё одного, ещё…

— Возмутительно! Публика! Господа! — неожиданно закричал пожилой господин в пенсне и в почтовой форме. — Да как же мы позволяем полиции безобразничать?! Давайте поможем студентам!

И с удивительной для его возрастали солидности прытью он пустился бегом в самую гущу свалки.

— Пенсне: береги! — насмешливо крикнул парень мастерового вида.

Лизавета подскочила к нему.

— Эх ты! Сопляк, а не малый! Чем самому побежать, ты над другими тут зубоскалишь. В портки наложил? Фараонов спужался?!

— Вон их сколь! Ну-ка, сунься сама!

— А я вот пойду за тебя! — крикнула Манька.

— А ну, девки, бабы, возьмемся! — на весь бульвар, как вчера Федот, зычно призвала Лизавета, устремляясь в бой на полицию.

Народ побежал за ней.

Но в это время стало твориться что-то совсем непонятное: городовые один за другим разлетались из кучи в разные стороны, вертелись волчками и, потеряв устойчивость, валились в сугробы, вскакивали, но, сбитые с ног своими товарищами, вертящимися так же кубарем им навстречу, падали снова. С полсотни городовых, вывалянных в сугробах, представляли собой необычайно смешное зрелище.

— Борцы! Борцы цирковые ввязались! Вот так потеха! — с восторгом закричали вокруг.

Только тут все увидели, что четверо штатских мужчин в одинаковых каракулевых шапках и модных пальто играют, как в мячики, городовыми.

Городовым уже было не до студентов.

— Гоги Багадзе! Браво! Бра-аво!

— Ваня Бубен! Браво! Так их! Бас! Ваня Бубен!

— Али Бикназаров! Брависсимо! — кричала окружающая толпа.

Подростки пронзительно свистели и визжали от восторга.

Когда полиция собралась наконец к наступлению на компанию борцов, сомкнувшись рядами и повернувшись тылом к толпе, — в вывалянных снегом шинелях городовые, казались только смешными.

Лизавета рванулась вперед.

— А ну, девки, бабы! — опять выкрикнула она боевой клич Федота.

Фабричные и студенты, подростки мальчишки и девчонки-модистки, пожилые господа с барашковыми воротниками, с тросточками побежали толпой на полицию, с тыла напали на городовых, опрокинули их, вертя их в толпе, как щепки в волнах реки. И все потекло на площадь Страстного.

Суетливый апоплексический пристав с трёхскладчатой шеей командовал ротой полиции, заботясь о том, чтобы загородить Тверскую и не пустить толпу к дому генерал-губернатора.

— Вперёд! — кричал, предводительствуя толпою, освобождённый ею от полиции рыжебородый студент. — Вперёд, по бульвару! Вперед, коллеги!

Весь народ ликовал. Взвился красный флаг. Толпа не могла успокоиться и тогда, когда позади остался и памятник, и Тверская, и Страстной монастырь.

— Здорово, Анька! Эх, хорошо-то как! Господи, как хорошо! — восклицала Маня.

И Аночке нравилось, что эта фабричная девушка зовет ее, как подругу, на «ты», называет Анькой, что они идут в этой толпе, крепко схватившись за руки.

— Хорошо! — повторяла она, думая, как изумительно было бы, если бы здесь же был и Володя.

— Дуры, вы, девоньки, «хорошо»! — передразнила их Лизавета. — Ну что тут хорошего? Ведь никого не свернём, не свалим — все по-старому будет. Пошумим-пошумим да утихнем. А назавтра все снова — фабрика и мастера…

— …и крантик от самовара, и щепок мешок, — подхватила за нею Аночка, подумав, что в самом деле ведь их тяжёлая жизнь останется той же.

— И неправда, неправда! Всё свернём, всё переделаем — вижу! — восторженно возражала Манька. — Ведь это начало только, и то сколь народу! Больше будет, куда сколько больше! Может, уж я от чахотки помру к тому времени, а народ все равно одолеет…

— Ну-у, завела свою музыку про чахотку! — ворчливо упрекнула ее Лизавета.

— Да, тётя Лизочка, я ведь о том не горюю, и горевать-то некуда. Я говорю, мол, народ одолеет!.. Гляди-ка, как хорошо! Флаг! Флаг-то наш! А полиция подступиться к нему не смеет, ведь вот что красиво-то, вот ведь что дорого!

— Хорошо! Хорошо! — повторяла за нею и Аночка.

Увлечённый толпою городовой в обвалянной снегом шинели, не чувствуя глаз начальства, осмелел и искренне заискивал перед окружающими:

— А нам разве хочется вас обижать? Что ж, полицейские разве не люди?! Такой же солдат или дворник… Мы тоже ведь правду видим, — уверял он, на ходу отряхивая шинель.

Толпа катилась вперед, унося Аночку, и она чувствовала себя единой со всеми — с тетей Лизой и Маней, с их подружками Тоней и Надей, с рыжебородым вечным студентом, который то и дело махал своей выцветшей, похожей на блин фуражкой, с веселыми подростками-мальчишками — со всей разношерстной, радостно, по-боевому возбужденной толпой с красным флагом, реявшим в воздухе. Аночка думала о том, где и когда она раньше уже переживала что-то похожее — наяву или просто во сне… Что-то такое похожее было в жизни, такое же радостное и боевое, но она никак не могла припомнить и только всем существом отдавалась мощному потоку, который состоял из многих тысяч людей и в том числе из нее самой, такой ликующей, кружащейся капли в океане людей, переполнивших улицы города.

Толпа свернула с бульвара на Большую Дмитровку. Кто-то крикнул, призывая разгромить редакцию «Московских ведомостей». Но начальство уже ожидало, что ненавистная всем честным людям редакция грязной газетки может пострадать от народа. На улице возле «Московских ведомостей» верхами разъезжали жандармы. Несколько пущенных из толпы, должно быть, заранее припасённых, камней, ледышек, снежков разбили оконные стекла. Со звоном и дребезжанием они посыпались на тротуар. В толпе закричали «ура». Жандармы направили на толпу лошадей, но их закидали снежками, подхваченными с сугробов. Дворники выбегали запирать ворота домов. В некоторых домах, наоборот, несмотря на мороз, распахивались окна и фортки, и оттуда люди махали платками, красными лентами…

— Хорошо-то как, Анечка, Анька! — восторженно повторяла Маня, сжимая Аночкину руку.

Ещё один красный флаг совсем недалеко от них взвился в ветре над толпой. Он вился узкой лентой, было видно, что, как и первый, этот флаг сделан из трёхцветного: просто сорваны белая и синяя полосы и оставлена одна красная. Но он так вызывающе гордо вспыхнул, этот узенький, змеящийся язычок пламени, что во всех сердцах загорелся ответный огонь, и возле него, окружая его и словно вздымая его выше над головами народного шествия, взлетела призывная песня:

Отречёмся от старого мира,Отряхнём его прах с наших ног!

А старый мир выползал навстречу тупым ощеренным рылом донских держиморд, похожих на царя Александра Третьего, фигурами городовых в круглых шапках и серыми солдатскими шинелями, заслонившими проход с Дмитровки по Варсонофьевскому переулку к гауптвахте со знаменитой каланчой и к дому генерал-губернатора «князя Ходынского», как звали в народе дядю царя…

У Камергерского переулка снова кордон из полиции, жандармов и казаков закрыл выход к Тверской, и толпа потекла налево, по Кузнецкому мосту. Возле салона художников немолодой человек, несмотря на мороз, в одной чёрной блузе, без шапки, с огромной копной вьющихся черных волос, с тёмной бородкой, вскочил на тумбу, размахивая над головою газетой.

— Товарищи! Граждане! Братья! — гремел его голос. — Сегодня в газетах напечатано послание святейшего Синода об отлучении от православной церкви великого писателя всего человечества Льва Толстого.

Движение толпы стало медленней и задержалось совсем. Но задние ряды наседали, двигались, и толпа все теснее уплотнялась перед оратором, едва приметно сдвигаясь вперед.

— За смелый голос против угнетателей и паразитов, за ясный ум, за любовь к народу и за измену стану обжор-захребетников лицемеры Победоносцевы, как стая волков, накинулись на великого гения России! — выкрикивал смелый оратор. — Они хотят анафемой очернить Толстого перед народом за то, что он в своих книгах показывает неправедных судей, взяточников-чиновников, обдирал, потому, что он показывает в книгах горе народа. Долой Победоносцевых, долой самодержавие! Да здравствует Лев Николаевич Толстой, свет России, совесть России и друг народа, — ура!