Рай в шалаше - Галина Башкирова

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Расстаются Таня с Верой Владимировной в метро, внутри станции «Комсомольская», как раз в том месте, где с мозаики, сверху, с безмятежно-голубых небес, приветствуют пассажиров круглолицые люди с твердыми улыбками пятидесятых годов. Верочка секунду всматривается в Танино лицо, словно взвешивая, готова ли она, поправляет ей косынку, выбившуюся из-под воротника, шепчет: «Будьте умницей, деточка»; похоже, ей хочется сказать что-то еще, но она удерживается и, с трудом оторвавшись, отделив себя от Тани, она не оглядываясь семенит к эскалатору.

...Пока лифт медленно ползет на двенадцатый Костин этаж, можно о многом успеть подумать, например о том, что, если глядеть со стороны, они за эти годы стали с Цветковым почти родственниками: так приходила бы Таня к брату, если бы подарила ей судьба брата, обремененная семьей и работой любящая сестра, — постирать, приготовить обед, убрать, подперев щеку затекшей рукой, посидеть вместе, поохать о жизни, посетовать на свое... а потом возвращаться домой с полегчавшим сердцем — вроде и не одна на белом свете, есть родная кровь. Но не брат же он ей, не родная кровь!

...Таня позвонила, Костя открыл, засиял, потянулся снять с нее плащ, упрекнул, что долго не шла, и в глубине квартиры (если допустить, что в однокомнатной квартире возможна глубина) сразу что-то ухнуло, отозвалось в такт его словам, — должно быть, ветер.

— Давай чай пить, — предложил Костя, — чайник уже кипит, — небрежно добавил он, втайне гордясь своей домовитостью. — Мытье рук? Что за предрассудки! Садись в кресло!

Таня усаживалась в кресло, стараясь поудобнее устроить голову, голова все еще была тяжелой. Но пристроить голову, вообще пристроиться, приютиться, приладиться в Костином доме не так просто. Кресло, в которое Таня села, низкое, старое, коротенькое, отцовское еще, голове приходится прислоняться к стене, но мало того, что стена холодная, так как выходит на лестничную клетку, на обоях, как раз в том самом месте, расплываются пятна, натертые, должно быть, немалым числом посетивших этот дом макушек... Ну вот, приладилась наконец, теперь надо тянуться вверх, к столу, потому что к чаю накрыто на краю высокого письменного стола, освобожденного от бумаг. Там стоят: две банки консервов, масло в надтреснутом блюдце, батон и кусок неразрезанного сыра.

Костя достает бутылку любимого Таниного грузинского вина «Ахмета», открывает, но пить его Таня отказывается. Пьют они чай и разговаривают, то есть говорит, по обыкновению, Костя, а Таня слушает. Начинает он, как всегда, с новостей на кафедре, потом переходит к студентам. Старшекурсники вернулись из Пицунды с занятий летней школы, все в восторге, оказался живописный студенческий городок, тропинка ведет туда вдоль моря, в нескольких местах приходится огибать скалы чуть ли не вплавь.

— И я не поехал! — горюет Костя. — Почему ты меня не уговорила?

— Ты сказал, что не можешь оставить дела.

— И ты поверила? Какие дела! — Костя пренебрежительно машет рукой. — Мне показалось, ты будешь недовольна.

— Я? — удивляется Таня.

— А ты не замечала, что не любишь меня далеко отпускать?

Таня осторожно, чтобы не потревожить, качает головой:

— Тебе кажется.

— Ну-ну, — Костя хитро улыбается, — как видишь, я не противлюсь. Дискуссия там была, говорят, так себе, Филатова проводила, легко представить себе этот маразм.

— Она милая женщина.

— Да, но ребята туда ехали не затем, чтобы любоваться перезрелыми прелестями. — И поймав Танин укоризненный взгляд: — Виноват, грешен, мадам уговаривала меня ехать вместо нее.

...Далее следует рассказ о любимом его третьем курсе. Вчера у них была вечеринка в общежитии, пригласили Цветкова, оказалось, стройотряд курса ездил в Мордовию, строили свинарник, все чин по чину: сами каркас возводили, сами цемент замешивали, начальник, комиссар, бригадиры... Директор совхоза благодарность университету прислал.

— Ты знаешь, — изумляется Костя, — привезли по тысяче рублей на брата. И это за сорок пять дней.

...Он изумляется, и ему глухим, напевным басом согласно поддакивают водопроводные трубы, и тонко звенят оконные стекла под натиском ветра, а то вдруг начинает дребезжать на кухне балкон. У Кости говорящая, охающая, кряхтящая квартира. И к тому же время от времени разными голосами бьют отцовские часы, самая осязаемая материальная ценность, которую он вывез из Ленинграда, если не считать книг. Но за часами надо следить, заводить, подмазывать, вообще как-то к ним относиться. Костя к ним никак не относится, «у нас никогда не было контакта, — объяснил он однажды Тане, — я их всегда боялся, с детства, они бьют, бьют, а я пока ничего не успел в жизни, и делалось страшно». Но оставить часы в Ленинграде Костя тоже не решился: «Отец любил их, как живые существа». И вот теперь эти живые существа, музейные экспонаты, которые готов приобрести Эрмитаж, дряхлели потихоньку и изредка, когда набирались силенок, жаловались робко, как жалуются, вздыхая, не словами, а именно тихими вздохами заброшенные, никому не интересные старики.

...Таня рассказу о деньгах, привезенных третьим курсом, тоже удивляется, действительно большие деньги. Костя докладывает подробности: как принимали его ребята, как они изменились за лето, степенность появилась, уверенность, на лекциях десятка два магнитофонов крутится, купили на заработанные деньги, и как приоделись, неузнаваемые стали! И на такси его домой отвезли, не дав расплатиться. Чудеса!

— А комиссаром у них кто был, Толя Макеев? — спрашивает Таня.

— Разумеется, и успешно. Я, признаться, за него слегка побаиваюсь, может уйти в общественную деятельность, жаль, пропадет для науки неплохо устроенная голова.

— Это его ты приводил к нам на Кисловский? — припоминает Таня.

— И в «Ботсад» тоже. В последнее время он водит за собой девчушку, — улыбается Костя, — милая такая девчонка, познакомился в читалке, не поступила в этом году, Анюта по имени. Коса у нее русая, глаз синий, скромность, все конкурентки сразу отпали: смотрит Макееву в рот и восхищается каждым словом.

— К тебе сюда приводил?

— Разумеется. Мне в рот не смотрит, чем и проявляет свою женскую мудрость, — Костя улыбнулся так, словно слегка, но Толе завидовал. — Дело движется, на мой взгляд, к свадьбе. Представь, — оживился он, — эта тысяча рублей сыграет свою роль, он материально независим, так ему кажется. — Костя вздохнул. — У третьекурсника Толи Макеева есть деньги, а у профессора Цветкова нет. Забавно.

И кухонная труба прорычала «у-у-у», словно возражая.

...У профессора Цветкова деньги и в самом деле водились лишь в первые дни после зарплаты — книги, альбомы, такси, машинистки, дорогой коньяк, вечная раздача тем, кто попросит, а просили все: студенты, аспиранты, коллеги, какие-то деньги он отсылал в Ленинград... Костя подчеркнуто вел себя так, словно деньги для него были чем-то незначащим, от чего приятно освобождаться. И лишь Тане он без конца жаловался на безденежье.

— У студента Толи Макеева есть деньги, потому что он с детства знает им цену, — неожиданно назидательно проговорила Таня. — Ты хоть записывай, кто тебе сколько должен. В случае чего — попросишь обратно.

— Милая Танечка, — Костя иронически улыбнулся, — жена мне советовала то же самое; к сожалению, мне поздно переучиваться.

— Тогда раздавай весело, не страдай, что их у тебя нет.

Костя пожал узкими плечами:

— Не сердись. Личностно я нелепый человек, вполне допускаю, но мне так проще. Пустяки все это! Налить чаю?

— Да нет, не хочется что-то. Иди выключи чайник, сгорит.

Костя послушно встал, вышел на кухню, на кухне ему что-то свое сообщила громыхающая балконная дверь, надо сказать студентам, чтобы отладили двери, подумала Таня, дует везде, поэтому он и простуживается без конца.

Вернувшись, Костя сел на свое привычное место к столу, короткие ресницы чуть прикрыли глаза, поднес указательный палец к губам, замер...

И зачем только Таня к нему пришла? За теплом, наверное, состраданием, за советом, за решением, может быть? Сама не знает. А Костя не заметил ни Таниного осунувшегося лица, ни ее слабости, ни головной боли. Или хуже того, не разрешил себе заметить? Нежелание осложнить, нехотенье знать — мужское береженье себя. Оглядывая его запущенную комнату, Таня думала, что вот ведь как странно получается: в жизни Кости, несомненно, существуют какие-то женщины. А иначе как же? Но почему ни одна из них здесь не задержалась, не смела пыль по углам, не сложила в стопки книги?.. Таня догадывалась, что у него что-то возникало, по ритму его звонков, виновато-встревоженному голосу, по излишнему количеству необязательных вопросов, избыточной заботливости о ее здоровье. И всегда Таня безошибочно чувствовала, когда очередной эпизод близился к развязке. «Что бы ни случилось, я возвращаюсь к тебе, и так нехорошо, нечисто на душе, Таня, тебе не понять», — вздыхал он в трубку. И Таня, не зная, что сказать, вздыхала в ответ. Она-то зачем вздыхала? Он жил, как жилось, и в этой беспечности была своя прелесть. Словом, все шло, как шло, то есть не шло никак...