Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать успокоилась, перестала плакать, будто вместе со слезами унесло всю горечь, накопившуюся за четыре года.
— Не ругайте меня, старую. Немного душу отвела, — ласково посмотрела на дорогих и близких ей людей. — Живите хорошо и дружно, народите кучу ребятишек, чтобы мне на старости лет веселее было… А сейчас, дорогие мои, спать ложитесь, отдохните, сил наберитесь… Только куда вас положить, ума не приложу.
— А мы на дворе спать будем, — сказала Надя, вставая.
— Зачем же. Спите здесь. Я к соседке уйду.
— Нет, мама, мы уже привыкли спать на воле. Так ведь, Гриша? — обратилась Надя к Григорию, неожиданно вспыхнув.
— У нас вот шинель есть, не замерзнем, — кивнул Григорий.
Пожелав матери спокойной ночи, они с Надей вышли из землянки. Было уже темно. Посмотришь кругом — ничего не видно. И стоит такая удивительная тишина, что кажется, и войны как будто не было, и село стоит на своем месте. Бон и собака подала голос, и слышен чей-то негромкий разговор. И так пахнет цветущей сливой, яблоней, вишней, и эти мирные запахи так тревожат душу, что хоть закрывай глаза и мечтай.
Надя устроила постель под яблоней. Одна шинель вместо подушки и мягкой перины, другая — вместо одеяла.
Григорий разделся, забрался под шинель и глубоко вздохнул. Надя отошла к соседней яблоне, обняла ствол. Задумалась о чем-то или просто слушает пение птиц, трудно сказать.
— Надя, — тихо сказал Григорий.
Надя не отозвалась, даже не повернулась к нему, лишь опустила голову.
— Разве я не муж твой? — опять тихо сказал Григорий, словно стараясь напомнить ей о чем-то сокровенном.
— Муж, Гриша, мужем будешь, — одним вздохом вымолвила она, оторвалась от яблони, быстро подошла к нему и, наклонившись, крепко обняла.
3
Так они начали жить вместе. Первое время было очень тяжело. Нечего есть, не во что одеться, нет настоящей крыши над головой. Одним словом, жили, как и все жили в те трудные послевоенные годы.
Нелегко пришлось Наде. На руках старая мать и муж, который только начал поправляться. Их надо кормить, поить. И она делала все возможное и невозможное, чтобы создать хотя бы сносные условия для своей маленькой семьи.
С детства росла она трудолюбивой, никогда не падала духом. Мужская ли работа, женская ли — ни от какой не отказывалась. И никто никогда не слышал от нее таких слов, как «не могу», «не умею».
В то же лето они поставили с Григорием маленькую избушку. Здоровье Григория к осени уже окрепло, да и ей стало полегче: поспели овощи и фрукты. Получше зажили, и зимой Григорий так поправился, что про палку забыл и сам на работу выпросился. Отвезла его Надя в город учиться на бухгалтера, а через месяц-другой приехала она за ним на двуколке и отвезла не домой, а прямо в правление колхоза. И стал Григорий в колхозе нужным человеком и уважаемым, стали величать по имени и отчеству. Любила в свободное время приходить в контору Надя и наблюдать, как работает ее муж. Радовалась она за него, и Григорий хорошо понимал ее радость.
Потом жизнь стала получше, побогаче. Григорий Якимович работал да еще получал пенсию. И земля тут оказалась плодородной, хлеба намолачивали много, от фруктов сады ломились. Только Надина мать не дожила до такой жизни, и внуков ей не пришлось увидеть, тихо угасла.
Но если бы даже и жила она теперь, то все равно не пришлось бы ей нянчиться с внуками. У Григория Якимовича не было и не предвиделось с Надеждой Петровной детей. Они и лечились в санатории, и ездили к московским профессорам, да все напрасно. И кто тут виноват, они не знали, но никогда не высказывали друг другу ни одного упрека. По-прежнему жили дружно, душа в душу, любя и жалея друг друга.
Но оттого ли, что не было у них детей, или еще по какой причине, но Григорий Якимович сделался вдруг задумчивым и печальным. Случалось, что по ночам вскакивал и оглядывался кругом, будто не узнавал ничего, будто был он в этом большом доме чужой.
В такие минуты Надежда Петровна старалась успокоить его, говорила ласковые слова, но ничего не помогало. Видать, душа сильно заболела у Григория Якимовича, как бы тронулась с места. Почему же сам не скажет, о чем призадумался? Разве не прожили они жизнь под одной крышей, разве не делили радость и горе вместе? Или так сильно жалеет, бережет ее больше себя, что нечаянным словом боится расстроить?
4
— Успокоилось твое сердце? — тихо спросила Надежда Петровна.
— Терпеть можно, — Григорий Якимович повернулся к жене, провел рукой по ее лицу. Она прижалась увядшим, морщинистым лицом к его ладони и быстро проговорила:
— Съезди, Гриша, на родину, не мучь себя…
— Что ты, Надюша?
— Ох, Гриша, сердцем чую, душа у тебя болит. Как кончилась война, ни одного письма не написал домой и не съездил, теперь ты и мучаешься, душа твоя тянет тебя домой…
— Спасибо, Надюша. Что-то стронулось внутри. Даже во сне вижу родной дом, слышу, как жаворонок поет… Спасибо, дорогая. Сам бы ни за что не сказал.
— Знаю, Гриша, знаю. Крепкий ты человек. Потому так сильно и приглянулся ты мне… Ложись, отдохни чуток, а я соберу все, что надо.
Григорий Якимович послушно лег на кровать, закрыл глаза и тут же крепко уснул, как будто и не болело у него ничего, даже сердце стучит ровно. Вот какое чудесное лекарство нашла жена!
Утром она стала одевать его в дорогу. Подала ему пиджак, и он, увидев все свои ордена и медали, с удивлением спросил:
— Это зачем?
— Никогда ты не хвастался наградами, знаю. А сейчас надо. Не куда-нибудь едешь, а на родину. Пусть люди посмотрят, пусть.
Они вышли на широкую улицу станицы, подошли к остановке автобуса, держась за руки.
Надежда Петровна без умолку говорила, отдавая последние наставления. Григорий Якимович кивал головой, будто все слышит и запоминает, но сердцем он был уже давно там, в своей деревне Атламаш, где родился и
