Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Григорий Якимович шагал по улице, пристально посматривая по сторонам. С трудом узнавал он деревню: до того переменилась, помолодела. И люди совсем другие, не узнают его, проходят мимо, иные оглядываю гея, что, мол, это за человек появился в их деревне.
Дошел до конца улицы, свернул в проулок и увидел прямо перед собой большое двухэтажное здание, около которого играли ребятишки.
«Школа», — догадался Григорий Якимович и подошел ближе. Перед школой в сквере стоял памятник с красной звездой. Григорий Якимович остановился и стал читать. На гранитном пьедестале большими золотыми буквами было написано: «Никто не забыт, ничто не забыто». А чуть пониже: «Погибшие смертью храбрых в огне Великой Отечественной войны жители деревни Атламаш. 1941–1945 гг.» А еще ниже шли имена: «Афанасьев Петр Афанасьевич, Коротков Анатолий Порфирьевич, Петров Иван Сергеевич, Семенов Григорий Якимович…»
«Семенов Григорий Якимович, — повторил он и, как бы не веря самому себе, удивился: — Так ведь это же я». Закружилась голова, и Григорий Якимович почувствовал себя как во сне. И как во сне он снова вышел на улицу и пошел по ней, направляясь туда, где стоял его дом. Да, так и есть. Это его дом, дом, в котором он жил. Вот они — две черемухи и береза, которые посадил отец. И тут ему стало ясно, что Григорий Якимович Семенов — это он сам. В этой деревне только он один носил это имя. Значит, его считают погибшим, а он не погиб, он — жив. Как же показаться людям на глаза, что им сказать? Поймут ли они его? А может, не показываться, уехать и навсегда остаться для жителей Атламаша погибшим.
Он сам не заметил, как снова оказался у памятника. Мимо проходили дети и взрослые и кидали короткие взгляды на него, и он не сразу догадался, что все они направлялись в здание школы. И Григорий Якимович, повинуясь какой-то внутренней силе, пошел следом.
В школьном зале полным-полно народу. Впереди за длинным столом, покрытым красным сукном, сидят старые солдаты, фронтовики. На них — выцветшие гимнастерки, на груди — ордена и медали. Похож на них и Григорий Якимович, только что без гимнастерки, но почему никто не приглашает его на сцену, а уступают место в зале?
Старые фронтовики встают один за одним, вспоминают войну. Вот поднялся высокий старик с белой бородой. Он тоже был без одной руки, как и Григорий Якимович. Вгляделся в него Григорий Якимович и признал соседа по улице Сергея Прокопьевича. В молодости звали его Серуш, вместе с Серушем в жаркий июньский день ушли они на войну.
— Из нашей деревни пятьдесят два человека ушли на войну, — глухо заговорил Сергей Прокопьевич. — Вернулись только четырнадцать. Живых среди нас осталось всего пятеро. Остальные умерли от ран уже дома. А тридцать восемь человек погибли смертью храбрых. Вечная память им и доброе людское воспоминание. Вот их имена…
И когда Сергей Прокопьевич назвал его имя, Григорий Якимович крикнул помимо воли, словно крик этот вырвался из самой его души:
— Родные мои, братцы! Не умер я!..
Вокруг стало необычно тихо. Все внимательно смотрели на него, и никто не признавал в нем земляка.
— Кто ты такой? — расстегнув ворот гимнастерки, тихо спросил Сергей Прокопьевич.
— Отсюда я, ваш, здешний… Сын Якима… Семенов Григорий Якимович.
Женщина, стоявшая чуть-чуть впереди, вдруг обернулась, посмотрела на него, вскрикнула и закрыла лицо руками…
8
— Ой, Гриша ты мой, жених мой потерявшийся. Жив ты, а мы уж давно поминки по тебе справили, — такими словами Лиза, теперь уже Лизавета Сидоровна, седая старушка, встретила Григория Якимовича у себя дома.
Он целую неделю гостил в своей деревне. Заходил в каждый дом, заново знакомился со стариками, своими бывшими товарищами. Лизавета Сидоровна ни на минуту не оставляла его одного, весь день была рядом с ним, хотя и не расспрашивала ни о чем, только все повторяла слова, которые произнесла впервые тогда, в школе:
— Ой, Гриша ты мой, жених мой потерявшийся… А мы уж по тебе давно поминки справили…
— Видать, день мой еще не наступил, час не пробил, — отвечал Григорий Якимович.
Он прошел вперед за хозяйкой и сел на длинную лавку, будто все время жил тут, никогда и никуда не уезжал отсюда.
— А я получила бумажку, что ты погиб, — в который уж раз начала рассказывать Лизавета Сидоровна. — Из родных у тебя никого нет, почтальон и отдала мне эту бумагу.
Григорий Якимович разглядывал избу, пытаясь найти здесь что-нибудь знакомое. Нет, его изба была совсем не такая. Вот здесь была огромная потрескавшаяся печка, занимавшая половину избы, а в углу у двери стояла деревянная кровать. Сейчас кровать стоит на другом месте, и не деревянная, а железная. Изба кажется просторной и пустой. Ничто не напоминало Григорию Якимовичу детство, мать с отцом. Все другое, чужое. Только с улицы и можно признать, что это и есть его дом. Когда уходил на войну, привел сюда Лизу и сказал, чтобы она жила постоянно здесь, что бы с ним ни случилось. С ней он познакомился вскоре после того, как умерла у него мать. Отца же не стало раньше — в двадцатых годах его убили кулаки. Лиза часто приходила к нему, иногда засиживалась до полуночи, помогала топить печку, готовить обед, стирать. Он думал, что надо им пожениться, хоть и молоды еще; ведь жить одному тяжело, да и Лиза была ему уже как жена, да и любили они друг друга. И поженились бы, если бы не война…
— И я ведь на войне была, Гриша, — сказала Лизавета Сидоровна. — На правом берегу Волги окопы копали и траншеи. Ой, всякое пришлось повидать…
— И тебе, видать, немало пришлось горя хлебнуть? — сказал Григорий Якимович.
— И не говори. После войны тоже нелегко жилось. Замуж я вышла поздно. Все тебя ждала… Потом уж вышла за Бориса Андреевича. Его-то, чай, помнишь? После тебя он на войну ушел.
— Знаю… А когда он умер?
— Долго не жил. Как пришел с войны, все мучился. Раны одолели…
— Сейчас-то как живешь?
— А вот так и живу, потихоньку. Сын и две дочери стали большими людьми, в городе теперь. Привезут на лето своих ребятишек, вот и нянчу. Скучать некогда.
С этими словами Лизавета Сидоровна вышла
