Блудницы Вавилона (Whores of Babylon) - Иэн Уотсон

Что делать? Пойти к водам, где оплакивают свой храм евреи? Или броситься с Вавилонского моста и утонуть среди кружащихся на воде лодок?

Поступив так, очнется ли он где-то в другом месте?

Смерть от воды – в отличие, например, от смерти на колу или от меча – подразумевает, что ты можешь очнуться где-то еще, что это «где-то еще» существует в виде иного измерения бытия, где ты оживешь, воскреснешь.

Но можешь и не ожить, не очнуться. И тогда уже ты никогда ничего больше не узнаешь ни о мире, ни о себе.

Фессания составила заверенное по всем правилам завещание, в котором возвращала Алексу свободу. Дар сомнительный, поскольку он чувствовал, что если не умрет, то навсегда останется ее рабом. Завещание означало, что Музи не имеет на него никаких прав, а Алекс не несет перед ним никаких обязательств. Его вышвырнули из дома, не позволив даже взглянуть на дочь. Если, конечно, ребенок был его.

Гупта забрал Алекса к Камберчаняну, пообещав, что тому позволят жить там бесплатно и оставаться сколь угодно долго, а при желании поможет с «Глазом Гора». Индиец также намекнул, что умыкнул несколько золотых слитков с гробницы Гефестиона.

По прошествии некоторого времени Алексу пришло в голову, что если памятника заслужил Гефестион, то разве не заслужила его Фессания? Сооружение мемориала – не мраморного, а из слов – требовало времени и старания, но, соорудив его, он вернет Фессанию к жизни.

Вскоре он принялся задело. Гупта наблюдал за Алексом внимательно, время от времени посмеиваясь над чем-то.

Следует сказать, что со смертью Фессании индиец отказался от всякой поддержки идей своего друга касательно Вавилона как фантома, созданного tekhne будущего, борделя elektronik klones.

– Для кого вы пишете? – вопрошал он. – И когда закончите сей Гераклов труд, не произведете ли на свет отчет для кого-то еще, обитающего где-то?

Иногда, предаваясь трудам, Алекс ощущал себя безумной программой, самореализующейся в некоей безумной машине, подражающей другой безумной машине, которая и есть мир, вселенная. Он был Андромедой, прикованной цепями к скале Вавилона и предназначенной в жертву разрушительному времени.

Андромеда, Прометей, Христос. Святая троица – красота, наука, душа, – прикованная к каменному древу времени, терзаемая бурями проносящихся лет. Кровью их ран, нынешних и будущих, окрашиваются контуры истории.

Мысль о самоубийстве как побеге куда-то еще поблекла и отступила. Если то, что писал Алекс на вощеных табличках, всего лишь рассказ об имитации реальности при условии существования где-то мира более аутентичного, то чем тогда его работа отличалась от большинства других писаний – и даже историй, – создавших альтернативные, тщательно продуманные миры, сбежать в которые мог читатель? Вавилон сказочный должен быть более реален – более правдив, идеален, обеспечен большим запасом прочности, – чем тот мир, что породил его, тот, из которого бежали обитатели Вавилона, оставив там, возможно, свои оригиналы, которые, не исключено, со временем почувствуют, что копии, двойники – это они.

У человека часто возникает желание поверить в другой, более возвышенный мир – мир, свидетельств существования которого нет либо никаких вовсе, либо они очень и очень сомнительны. Так возникает вера. Но здесь, в Вавилоне, была реальность. Здесь была жизнь и нигде больше. И другого, кроме Вавилона, ничего и нигде не было, как не было ничего другого и для тех, первоначальных, исторических вавилонян. Как для римлян не было ничего, кроме Рима. Для американцев – Америки. Единственное место – там, где ты есть. И единственная жизнь – та, которой ты живешь.

Иногда кажется, что жизнь состоит из набора символов и аналогий. Что она – ключ к некоей другой, существующей где-то реальности. Но жизнь – это то, что есть. Это все, что есть. Теперь, после смерти Фессании, Вавилон был для Алекса единственным местом, где он мог существовать. Вавилон был его любовницей. А он был рабом Вавилона, его блудницей.

Алекс писал на вощеных дощечках не только в память о Фессании, но и для ее дочери, бывшей также и его дочерью. Их девочка была дитем Вавилона, и только его. С годами он изыщет способ увидеть ее, встретиться с ней, познакомиться и представить историю ее отца и матери. Она будет расти, а он будет присматривать за ней. Лет через шестнадцать она, может быть, тоже пойдет к храму Иштар, и он встретит ее там, хотя и не для того, чтобы совершить кровосмешение. Если только их дочь не будет такой же взбалмошной и капризной, как мать…

Алекс писал для того, чтобы поведать дочери о прошлом, которое есть будущее. Если только она поверит, если только сможет понять…

А пока – прощайте, глупые мысли о том, как броситься с Вавилонского моста. Нет, вместо этого он посетит храм Иштар – завтра! – и возобновит контракт с реальностью Вавилона.

Но сначала закончит отчет. Прежде всего – отчет. В Вавилоне, где время перевернуто, конец всегда начало.

Здесь. Сейчас.

Еще не конец.

Подойдя к воротам двора, затененного ливанскими кедрами, Алекс обратил внимание, что их никто не охраняет. Из-за стены, однако, доносились приглушенные голоса обоих стражников. Улица была пуста.

Голос за спиной.

– Алекс!

Он обернулся. На улице, в нескольких шагах от него, стояла Фессания.

Значит, она все-таки не умерла? Значит, все случившееся было лишь жестокой – или необходимой в силу обстоятельств – интригой? А как же Гибил и Музи? Стали ли они, как и сам Алекс, жертвами ловкого обмана? Может быть, Фессания рассчитала все с самого начала, чтобы ввести в заблуждение Мардука? Обнадежить, а потом сразить трагическим известием? И не была ли оставшаяся в доме Музи девочка дочерью каких-нибудь нищих, выкупленная у родителей Гуптой. Хитрецом Гуптой, с улыбкой наблюдавшего за его, Алекса, трудами и прекрасно знавшего все это время, что Фессания с дочерью скрываются где-то под чужими именами?

Не получил ли доктор Кассандр взятку частью украденного золота? Тела Фессании Алекс не видел. Видели ли его Музи и Гибил? И не была умершая рабыней, лицу которой индиец придал сходство с Фессанией? А может, никакого тела не было вообще, и его заменяла восковая кукла?

Но как же тогда ужасные схватки, свидетелями которых были слуги?

Алекс подбежал к ней, чтобы обнять.

И руки прошли сквозь ее тело. Он сам прошел через Фессанию.

Алекс чуть не упал. Попятился. Она все так же стояла перед ним. Только улыбка слегка померкла.

– Ты – holographos. – Он произнес это тоном обвинителя.

– Конечно же, нет. Я – это я.

– Holographos, иначе и быть не может. Здесь где-то должен быть стеклянный глаз. Мы у ворот Иштар, самое подходящее место! Тебя показывает мне Мардук. Или кто-то другой. Но зачем?

– Если я holographos, дорогой, то тогда я либо образ кого-то вполне живого, но находящегося в другой части города – а с какой стати мне скрывать от тебя свою физическую сущность? – либо я нечто вроде копии, хранящейся в некоем свитке, и в таком случае мы вряд ли смогли бы беседовать. Я не могу быть holographos, верно?

– Тогда что ты?

– Я – призрак. Настоящий призрак.

– Но… призраков не бывает. По крайней мере таких!

– В Вавилоне есть только один призрак. Это я. Умирая, я вспомнила, что ты рассказывал мне тогда, в колеснице, когда мы воровали золото. Вспомнила и вдруг поняла, что знаю, как стать невидимой. Поняла, как сделать так, чтобы безжизненное тело осталось лежать на том перепачканном кровью тюфяке и чтобы моя копия продолжала жить. Мне все стало ясно: как сохраниться в модели Вавилона, как спрятаться, чтобы модель не обнаружила моего присутствия.

И все получилось! О, какая чудесная интрига! Но и рискованная тоже. И опасная. Мне постоянно приходится перемещаться. Ловчить, прятаться, делать вид, что меня нет. Отыскивать пустые уголки и скрытые ниши. Быть хамелеоном. Быть листом стекла. Я потратила сто лет, чтобы научиться фокусам невидимости с тем, чтобы Вавилон не знал, что я здесь. Мне бы и показываться не следовало, но я должна! Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя. К тому же призрак ведь и должен время от времени появляться? А иначе он не настоящий призрак! Алекс, ты должен…

Фессания замялась. Оглянулась.

Что? Что он должен? Брать уроки у Гупты, а потом покончить с собой? Чтобы вместе с ней блуждать по матрице Вавилона, как два проказливых привидения?

Не был ли ее голос голосом взывающего к нему неисполненного самоубийства?

Она так и не сказала, что он должен или что не должен делать.

– Я узнала столько нового! Столько восхитительных тайн! Но не сейчас. Мне нужно уходить.

– Подожди, Фес! Ты являлась Гупте?

– Нет, только тебе.

– А можешь? Явиться нам двоим? – Тогда он смог бы удостовериться, что она не галлюцинация, не образ, сформировавшийся в его голове за месяцы работы над отчетом, образ, в который он поверил так сильно, что тот воплотился в призрачную реальность. – Пожалуйста, Фес?