Ньютон и фальшивомонетчик - Томас Левенсон

В то же время Ньютон хорошо чувствовал ограниченность представления о металлических деньгах как единственно возможных или "правильных". Он считал, что бумажные банкноты, при помощи которых правительство занимает под процент, могут восстановить дефицит металлической денежной массы. По сути, он защищал политику инфляции и утверждал, что разнообразные эксперименты с займами предыдущего десятилетия — солодовые лотерейные билеты, банкноты Государственного банка Англии, билли казначейства и остальные — были практичным и благоразумным ответом на нехватку твердых денег. Его слова звучат на удивление современно: "Если процент еще недостаточно низок, чтобы способствовать торговле и устройству бедных на работу … единственный верный способ понизить его — это выпускать еще большее количество бумажных кредитов до тех пор, пока благодаря торговле и предпринимательству мы не получим больше денег". Есть и более радикальная формулировка: "Мы по собственному разумению устанавливаем ценность [металлических] денег … Мы ценим их, потому что можем купить [на них — прим. ред.] всевозможные товары, и то же самое разумение устанавливает подобную ценность для бумажных денег".

В этом Ньютон придерживался взглядов меньшинства; даже его давний союзник в отношении валюты[428] Лаундес не согласился с такой идеей о роли кредита в валютной политике. Тем не менее Ньютон был прав, и его представления очень близки к современной концепции денег. Но новая функция денег с трудом поддавалась пониманию — даже его собственных аналитических способностей оказалось недостаточно. В последнее десятилетие своей жизни Ньютон на собственном опыте узнал, как легко поддаться обещаниям, написанным на нарядных бумажках.

Поначалу это казалось отличной идеей. В 1711 году английские спекулянты создали Компанию Южных морей, чтобы воспользоваться возможностями, открывшимися благодаря войне за испанское наследство. Они намеревались эксплуатировать предоставленную правительством монополию на торговлю с латиноамериканскими колониями Испании, в то время как Испания не могла обеспечить там собственный контроль. В качестве платы за монополию Компания Южных морей согласилась взять на себя часть британского официального долга — клубок обязательств, облигаций и лотерей, выпущенных, чтобы заплатить за войны нации. Компания рекапитализировала долг, одолжив 2,5 миллиона правительству, а затем конвертировала старые обязательства, переданные государством, в акции новой компании.

Обещанной торговли не произошло, и компания начала действовать почти исключительно как своего рода банк, притом с новаторским подходом. В 1719 году Парламент принял законопроект, разрешающий Компании Южных морей купить еще больше правительственных обязательств, и снова целый ряд государственных долгов был преобразован в единственную, простую в обращении форму — акцию в компании, которая могла быть куплена и продана на рынке, возникшем в Обменном переулке Лондона.

Создание постоянного, легко передаваемого долга оказалось очень ценным инструментом — некоторые историки считают,[429] что именно он помог Британской империи достичь мирового господства за следующие полтора столетия. Но эта финансовая революция не обходилась без неудач, одной из которых стало знаменитое фиаско "пузыря Южных морей".

"Пузырь" начал раздуваться благодаря игре столь же старой, как сами рынки: в январе 1720 года посвященные лица пустили слух о том, что Компания Южных морей вот-вот начнет настоящую торговлю. Обменный переулок залихорадило. В течение месяца акции Южных морей возросли со ста двадцати восьми до ста семидесяти пяти фунтов за штуку, а к концу марта, после объявления о новой сделке компании по покупке очередной порции государственного долга, цена подскочила до трехсот тридцати фунтов.

Это было только начало. Запах шальных денег подстегивал спекулятивный бум. К маю цена акций Южных морей превысила пятьсот пятьдесят фунтов, а лишь месяц спустя акции компании достигли максимума в тысячу пятьдесят фунтов благодаря объявлению о дивидендах в десять процентов, которые обещали выплатить в середине лета.

Все развалилось очень быстро. Что бы ни было в начале, в конечном итоге Компания Южных морей превратилась в финансовую пирамиду, в классическое надувательство, когда деньги от новых инвесторов идут на то, чтобы выплатить прибыль старым — такую высокую, что в это трудно поверить. И не зря. В конце концов все такие схемы исчерпывают возможность привлечения новых вкладчиков и рушатся. Акции компании начали падать в июле, хотя в августе они все еще стоили восемьсот фунтов. А потом произошел резкий обвал. Курс акций упал до ста семидесяти пяти фунтов в течение месяца, и все инвесторы, которые лишь несколько недель назад вскочили на подножку этого паровоза, были разорены.

Среди неудачников, которые подключились последними и первыми потерпели крах, оказался Исаак Ньютон. Он был одним из ранних и теоретически наименее уязвимых инвесторов в компании. Уже в 1713 году, описывая свое состояние, он перечислял значительное количество акций Южных морей; некоторые из них он догадался продать на растущем рынке в апреле 1720 года. Но акции продолжали повышаться в цене, и Ньютон, видя, что более смелые игроки остаются в доле с расчетом на тройную прибыль — на бумаге, — не устоял во второй раз. В июне, на самом пике бума, он поручил своему агенту купить акций на тысячу фунтов. Месяц спустя он докупил еще[430] — тогда цена уже поползла вниз. Когда произошел обвал, Ньютон, по сообщению его племянницы Кэтрин Кондуитт, потерял более двадцати тысяч фунтов — примерно столько же составило бы жалование мастера Монетного двора за сорок лет.

Ньютон лучше других должен был разглядеть подвох в математике, лежавшей в основе "пузыря Южных морей", — такой же, как в любой финансовой пирамиде. Достаточно посмотреть на обещанные платежи в течение долгого времени, расширить ряд — такие задачи Ньютон решал еще в 1665 году, — и становится ясно, что очень скоро сумма выплат превысит все имеющееся количество денег. Но, когда перед глазами маячат двадцать процентов прибыли, а то и больше, люди снова и снова очертя голову кидаются в бой. Ньютон поступил так же.

Это была ощутимая потеря, хотя Ньютон не зашел так далеко, чтобы поставить на кон все, что имел. Он оставался одним из крупнейших частных акционеров Ост-Индской компании — в этот намного более устойчивый бизнес он инвестировал в 1724 году одиннадцать тысяч фунтов, — и стоимость его состояния, подсчитанная несколько лет спустя, превысила тридцать две тысячи фунтов без учета земельных владений в Линкольншире. Таким образом, по любым меркам он оставался богатым человеком. Но память о потере причиняла ему боль, и говорили, что он терпеть не мог, когда кто-либо даже просто упоминал Компанию Южных морей в его присутствии. Возможно, его раздражало не только то, что были потеряны деньги. Скорее, ему было обидно, что его обвели вокруг пальца, как наивного младенца, не сведущего в философии. Однажды, говоря о волшебном взлете акций Южных морей на пике их популярности, он сказал лорду Рэднору, что "не смог исчислить[431] людское безумие".

Но, даже если ему и было о чем жалеть, друзья вспоминали, что в последние годы он смягчился и был в целом гораздо больше доволен жизнью, чем тот непримиримый интеллектуальный борец, каким он был прежде. Несмотря на богатство, он жил умеренно:[432] хлеб с маслом на завтрак, вино обычно только в обед. По словам племянницы, он ненавидел жестокость по отношению к животным. Он был приветлив к старым друзьям и, хотя долгие годы слыл надменным и замкнутым, стал чем-то вроде pater familias в своей большой семье. Он был свидетелем на свадьбах, где "он по этому случаю откладывал в сторону силу тяжести и был свободным, приятным и раскованным". Еще лучше, с точки зрения семьи, было то, что "он делал женщинам подарок[433] в сто фунтов, а мужчинам помогал наладить торговлю и собственное дело".

По мере того как Ньютон приближался к восьмому десятку, темп его общественной жизни замедлялся. Он больше не проявлял деятельного интереса к Королевскому обществу,[434] и некоторые из его комментариев, сделанных на заседаниях, выдают человека, скорее погруженного в воспоминания, чем захваченного текущими интеллектуальными проблемами. Монетный двор обходился по большей части без его вмешательства, и в конце концов он передал управление им мужу своей племянницы, Джону Кондуитту, который сменил его на посту мастера. С 1722 года его здоровье начало ухудшаться. Подагры и тяжелой болезни дыхательных путей было достаточно, чтобы убедить его поехать в 1725 году в Кенсингтон, который, как тогда считалось, находился "неподалеку за городом",[435] где лучше дышалось, чем в лондонской духоте. В течение того и следующего года он продолжал читать, писать и размышлять, но его исследования были по-прежнему сосредоточены почти исключительно на библейской истории.