Третьего не дано? - Валерий Елманов

Сочувствия в голосе я не заметил.

— Да, государь, — подтвердил я. — Но лекаря все равно звать ни к чему. К тому же голова — предмет темный и изучению не подлежит. — В качестве дополнения, чтобы стало совсем понятно, я еще и улыбнулся одними губами, чтобы он мог заметить мои крепко сжатые зубы.

Вообще-то опасную игру следовало давно прекратить.

Я сам чувствовал, что зарываюсь.

Запах горящих смолистых поленьев на костре становился все более явственным, а фигура на костре все более угадываемой, но тут уж как у поэта. Помните? «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю» и что-то там еще. Короче, «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…»[83].

Вот примерно такое же упоение от игры со смертельной опасностью было и у меня.

Кто там любит искушать смертных? Вот-вот. А я как раз играл его самого.

К тому же я не терял надежды избежать крещения вкупе с крестным отцом и в то же время остаться на должности учителя, проводя занятия без посторонних лиц.

Не может же царевич допускать кого-либо на занятия, которые ведет неизвестно кто, да еще и говорит на такие темы, что ой-ой-ой.

Ну и, наконец, третья причина, о которой я не сознавался даже сам себе, скрывая ее где-то далеко-далеко и глубоко-глубоко, на самом донышке души. Очень уж мне хотелось обставить в этом компоненте дядю Костю.

Помнится, он как-то раз сыграл черта, да и то скорее невольно, то есть не собирался, но все приняли за него. А тут фигура куда крупнее — дьявол. И играю я его добровольно, причем если брать по времени, то уже которую неделю.

И ведь верят.

Хотя нет, правильнее, верит, но все равно.

— Ну ты иди себе в опочивальню, отлежись, — растерянно произнес Дмитрий.

Я вежливо поклонился и пошел к выходу, но у самой двери он остановил меня коварным вопросом:

— Я вот мыслю, а что бывает с диаволом, ежели он принимает на себя обличье обычного человека, а опосля его окропить святой водой?

— Наверное, этот человек умрет, — предположил я. — Но тут зависит от того, кто ее освящал. Если истинный праведник — это одно, а если обычный человек, пусть даже его именуют митрополитом или патриархом, — иное. Хотя наверняка трудно сказать. Как я уже говорил ранее, ни с дьяволом, ни с богом общаться мне не доводилось.

— Может, отложим тогда крещение, пока голова не пройдет? — предложил он.

— Как повелишь, государь, — радостно улыбнулся я и… принялся надевать перчатки. Поймав недоуменный взгляд царевича, я беззаботно пояснил: — На улицу иду. Да и на лестнице у тебя тоже зябко — несет от кирпичей.

— Ну иди-иди, — иронично усмехнулся Дмитрий, давая понять, что раскусил меня, и вдруг по его лицу промелькнуло что-то жестко-неприятное. Такого выражения я еще ни разу у него не видел. — Иди, да помни: завтра в купель, — отчеканил он и, прищурившись, пристально посмотрел на меня.

— Как повелишь, государь, — вновь повторил я упавшим голосом и отвесил еще один учтивый поклон.

— А ты выдержишь ли? — с откровенным любопытством спросил он.

— Разумеется.

— И голова не разболится?

— Даже если так, то я потерплю, — ответил я, по-прежнему продолжая улыбаться, и многозначительно добавил: — К тому же, как я слышал, обряд не столь уж длинный, так что с божьей помощью…

— Ну-ну… — несколько озадаченно протянул царевич.

Не иначе как моя последняя фраза окончательно поставила его в тупик…

«А ведь он не такой уж простак, — сделал я вывод, следуя, как и велено, в свою опочивальню. — Как там я учил Федора? Главное — казаться. Получается, Дмитрий — весьма умный парень, коли самостоятельно дошел до кое-каких истин. Ну и пускай. Ничего страшного. Кто предупрежден — тот вооружен».

И с этими оптимистическими мыслями я с наслаждением завалился спать, махнув рукой на завтрашний день.

Честно говоря, сам процесс крещения меня как-то не вдохновил. Зато поведение моего крестного отца изрядно забавляло.

С самого утра он волновался куда больше чем я, и даже, не удержавшись, полюбопытствовал, как там моя голова.

— Приступ если и начнется, то не так рано, а чуть позднее, — пояснил я. — Скорее всего, мы к этому времени будем уже в церкви. — И со вздохом выразил надежду: — А может, и вовсе обойдется.

— Лучше бы обошлось, — многозначительно посоветовал царевич. — Нехорошо, если твое лицо вдруг скривится в тот самый миг, егда отец Акакий примется за запрещение сатаны и всех его ангелов. Могут помыслить, будто ты одержим некими силами зла.

— Так это крещение или обряд изгнания злых духов? — обеспокоился я.

— Крещение, крещение, — подтвердил Дмигрий. — А запрещение, оно входит в обряд. Поначалу должно отринуть и изгнать диавола, повелев ему бежати от человека и не творить ему пакостей, после вознести молитву богу, дабы он всесовершенно изгнал лукавого духа, ну а опосля…

В течение всего обряда он смотрел на меня во все глаза, ожидая не пойми чего.

Я стоял, подрагивая от холода — не май месяц, высоко вскинув голову, и аккуратно наблюдал сквозь щелку полуприкрытых глаз, как он волнуется.

Думаю, царевич и сам толком не понимал, чего именно он ожидает. Скорее всего, чуда, пусть даже негативного.

Вдруг освященная вода из купели, попав на мое лицо, зашипит, кожа начнет мгновенно вздуваться пузырями, обнажая гниющее мясо, и сползать как чулок, а из-под всего этого проглянет истинный лик того, который…

Особенно внимательно он наблюдал за тем, как отец Акакий приступил к процессу елеосвящения. Намазали елеем мой лоб — и у Дмитрия в тот же момент на лбу проступила испарина, мою грудь — и царевич невольно несколько раз машинально провел по своей, мои руки — и его пальцы беспокойно зашевелились.

Когда отец Акакий громогласно провозглашал: «Запрещает ти, диаволе, господь наш Исус Христос, пришедый в мир и вселивыйся в человецах», царевич даже непроизвольно подался всем телом вперед, впившись в меня взглядом.

И вновь не пойму, чего он ждал. Что у меня изо рта в этот миг выскользнет нечто черное и стремительно улетит прочь?

— Молимся тебе, господи, ниже да снидет со крещающимся дух лукав, — бубнил настоятель собора, а Дмитрий все продолжал ждать чуда, пускай и с оттенком ужасного.

Столь же настороженно он слушал и мои спокойные ответы на ритуальные вопросы, задаваемые отцом Акакием, особенно касаемо отречения от сатаны, и старательно фиксировал малейшее изменение в моем голосе, однако ничего, кроме разве что некоторой печали, не уловил.

Да и чуть позже, когда я уже погружался в воду, он продолжал все так же пристально вглядываться в меня затаив дыхание, а правая его рука то и дело беспокойно тянулась к левому боку, к сабле.

Разумеется, ее не было — не положено оружие в церкви, тем более во время святого обряда, но ведь тянулась…

Правда, я по мере сил старался его окончательно не разочаровывать.

Со стороны, если не вглядываться столь пристально, как он, заметить это мог лишь очень наблюдательный человек, каковых на обряде не имелось, так что мои окаменевшие, как и днем ранее, скулы со стиснутыми зубами видел лишь Дмитрий, которому и предназначалась моя игра.

Тот же «Символ веры» в моем исполнении звучал с отчетливо проскальзывавшими интонациями грусти, будто я прощался, расставаясь с чем-то очень дорогим:

— …и в духа святаго, господа истиннаго и животворящаго, — скорбно выговаривали мои уста.

Лицедействовал я старательно. Пусть не уровень наших великих артистов, но для неискушенного зрителя, каковым был царевич, вполне…

Одним словом, нам с царевичем было не до самого обряда — я играл, он смотрел, а процесс катил сам по себе.

Зато крестная мать, которой стала миловидная толстуха — жена князя и боярина Василия Михайловича Рубца-Мосальского, старалась за всех. На круглом лице явственно читалось умиление, вдохновение и осознание торжественности момента.

Во всяком случае, у нее даже голос срывался от волнения, когда мы обходили купель с пением: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа обла…» Дальше выскочило из головы — церковнославянский язык та еще штучка.

Да и сам Мосальский, будучи крестным отцом Квентина, тоже трудился на всю катушку.

То, что моя игра была достойной, я понял на выходе из собора, когда царевич заботливо спросил меня:

— Как голова? Все болит? — И кивнул на мой миропомазанный лоб, который теперь полагалось не мыть целую неделю.

— Слегка, государь, но мне удалось перетерпеть, — кротко ответил я, но и тут не устоял перед искушением и многозначительно добавил: — Осталась только легкая боль вот тут. — Я указал на место в середине лба, смазанное миром. — Но думаю, что через пару-тройку дней, от силы через неделю оно тоже пройдет. В конце концов, если очень надо, мы всё можем перетерпеть, верно? — И фамильярно подмигнул ему.