Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
54
Эдуард был прав: в Берлине ввели комендантский час. Ни единого лучика света во всем городе. Фонари, неоновые вывески ресторанов, обычно подсвеченные памятники — все было погружено во мрак. Машин на улицах оставалось совсем немного, да и те с затемненными фарами и почти невидимы. Автобусы для ориентирования пользовались единственным синеватым подфарником, а огни трамваев тоже затянули черной марлей. Что до окон домов, все они были занавешены тканью или закрыты ставнями.
Пешеходы, а их было много (никто еще не верил в бомбардировки), использовали фонарики с синими лампочками. Результатом стало нечто вроде Млечного Пути сапфирового цвета: мириады драгоценных камней, рассыпанные повсюду у изножий берлинских зданий, кружились, подобно светлячкам.
Минна направилась в район Моабит.
После вчерашнего преследования и смерти подруги мысль вернуться туда вызывала у нее отвращение. Но Лертерштрассе находилась довольно далеко от Вестхафенских доков, а день выдался такой нервный, что она только мельком вспомнила о нападении накануне.
Она аккуратно вела машину. Днем были приняты меры предосторожности: края тротуаров и углы покрасили белой краской, чтобы машины и пешеходы различали направление. У Минны возникало ощущение, будто она движется по лабиринту, нарисованному мелом на черной доске.
Тюрем в Берлине хватало: Колумбия-Хаус, тюрьма в Шпандау, казармы в Лихтерфельде и большая часть водонапорных башен, которые СА в каждом квартале превратило в свои центры для допросов. Не считая таких заведений, как гестапо или СД, располагавших собственными камерами…
Тюрьма Моабит занимала особое место. Образец прогресса, она была единственной, где имелись индивидуальные камеры — пусть даже сегодня любая из них была забита под завязку политическими заключенными.
Шесть слившихся в единое целое гектаров всего в нескольких шагах от центрального вокзала Берлина, разделенных на пять «паноптических»[99] секторов. Идея заключалась в создании кругообразного замкнутого пространства, в центре которого стояла башня, позволяющая тюремщикам наблюдать за всеми камерами разом. А лучше всего (или хуже) было то, что заключенные никогда не знали, в какой момент за ними наблюдают. Английский принцип «передоверить наблюдение наблюдаемым», то есть внушить заключенным, что за ними постоянно шпионят.
И хотя тюрьма была построена уже около века назад, ее дух и логика как нельзя лучше соответствовали заповедям нацистского режима, который в определенном смысле и сам был государством «паноптическим». Именно в этом и заключалась цель Гитлера, Геринга, Гиммлера и иже с ними — создать у граждан великого рейха ощущение, что за ними постоянно следят.
Минна припарковалась недалеко от здания и могла полюбоваться его частью. С внешней стороны тюрьма напоминала огромную кирпичную крепость, образованную множеством открытых небу венчиков, внутри которых бесконечными рядами шли тюремные камеры. В центре каждого круга маяк возносил свой прожектор, но не для того, чтобы направлять затерявшихся моряков, а чтобы поддерживать в заключенных навязчивую паранойю.
Благодаря своему врачебному удостоверению она без труда проникла внутрь тюрьмы. После того как ее впустили в первую дверь, ей пришлось ждать в предбаннике с крашеными цементными стенами, где выстроились несколько стульев и стол, облицованный потрескавшимся пластиком. Стены были непристойно телесного цвета. У них была необычная текстура: нечто вроде очень плотной штукатурки, покрывающей и стены, и пол, и потолок. Это вещество создавало ощущение, что вы находитесь в полости, обтянутой человеческой кожей.
— Хайль Гитлер!
На пороге пещеры стоял человек в мундире СС. Его черная форма четко выделялась на бежевом фоне стен.
— Минна фон Хассель, — представилась она, протягивая свои бумаги.
— Кто именно вас вызвал? — спросил эсэсовец, внимательно просмотрев ее удостоверение личности и профессиональную карточку медика.
— Себастьян Либерман.
Перед приходом она выучила несколько имен.
— Очень сомневаюсь. Он вышел на пенсию три года назад.
Ее тактика потерпела поражение. Все тюремщики, с которыми она в свое время сталкивалась, наверняка были заменены фашиствующими молодчиками вроде этого типа. Тридцатилетние, вскормленные гитлерюгендом и поклявшиеся в верности фюреру на пятьдесят лет вперед.
— Простите, я, наверно, спутала. Карл Яновиц?
Человек нахмурился и двумя кулаками уперся в свой ремень. Наверняка научился этому в офицерской школе.
— Он с вами сегодня связывался?
Повезло. Надзиратель не только все еще здесь работал, но и был на дежурстве этим вечером. А поскольку везенье никогда не приходит одно, то, произнося его имя, она вспомнила и его самого: невысокий толстячок со светлыми волосами, которые вечно топорщились на макушке.
— Он позвонил в мою клинику. Хотел, чтобы я заехала по поводу одного из ваших… заключенных.
— У нас есть собственные врачи.
— Я психиатр. Его интересовало мое мнение об одном арестованном…
— Как того зовут?
— Он не уточнил. Он просто сказал, что это срочно. Но мне пришлось ехать из Брангбо и…
— Подождите здесь.
Теперь она совершенно отчетливо вспомнила того тюремщика: битый жизнью ветеран, заработавший в траншеях Железный крест и все же сохранивший на лице улыбку. Одна надежда, что любопытство возьмет в нем верх и он выйдет к ней, чтобы выяснить, чего же от него хочет эта дамочка-психиатр…
— Минна фон Хассель.
Перед ней стоял Карл Яновиц. Немногие оставшиеся волосы по-прежнему облачком вились у него над головой, напоминая сахарную вату. Из светлых они стали седыми, но вид имели тот же: легкая дымка над шишковатым черепом. Ниже — округлые черты, перечеркнутые густыми властными усами.
Он не двигался, сдвинув ноги и заложив руки за спину. Форма казалась ему тесной, словно осталась с былых времен, когда он весил на несколько килограммов меньше. Со своими позолоченными пуговицами и лакированными сапогами он походил на оловянного солдатика, которому дали молотком по голове.
— Вы… вы помните меня?
Его улыбка больше смахивала на задравшийся ремешок от фуражки.
— Здесь не часто видишь женщин. Что за история с заключенным, которому понадобился психиатр?
— Мне срочно надо было вас увидеть. Вот я ее и выдумала.
— Да ну, срочно? — повторил он сухо, но задумчиво.
Мужчина казался сплющенным. И не только своей одеждой, но и дисциплиной, тюрьмой, годами надзирательства. Такое впечатление, что он превратился в собственного тюремщика.
— Кофе? — предложил он, вытаскивая наконец руки из-за спины.
В руках у него были пивная фарфоровая кружка с оловянной крышкой и два стаканчика для рома. Разнородный набор наводил на мысли об обысках, которые надзиратели обычно устраивают в камерах.
— С удовольствием.
Они дружно уселись, и Яновиц разлил кофе. На фарфоровой кружке были изображены мужчина в коротких штанах и женщина в фольклорном костюме, ее большие груди вываливались из лифа.
