Агент его Величества - Вадим Волобуев

– На вокзал, – приказал он извозчику.

В Вашингтон поезд прибывал ровно в час пополудни. Хотя Семён Родионович был здесь всего второй раз в жизни, дорогу в русскую миссию он помнил хорошо. Сказалась профессиональная память чиновника. Он не предупреждал Стекля о своём приезде – ему хотелось застать посла врасплох, чтобы тот не успел подготовить аргументы защиты. Костенко не сомневался, что барон в курсе всех похождений Чихрадзе и Катакази – резидент, конечно, просветил его. Наверняка посол знал и о том, что гардемарину удалось добраться до русской эскадры – Лесовский не мог умолчать перед ним о таком факте. Всё-таки Чихрадзе вёз секретные карты, а о таких вещах посла положено информировать. Поэтому Семён Родионович ехал в здание миссии, заранее готовый к крайне холодному приёму. Его это даже радовало – не придётся притворяться, изображая учтивость. Любопытно будет посмотреть, каков этот невозмутимый немец в гневе, злорадно думал он. Устроил себе, понимаешь, гнёздышко за казённый счёт. Якшается с мятежниками, приторговывает контрабандой, а Россия должна покрывать его аферы. Хватит, допрыгался. Государево око смотрит зорко, его не обманешь. Один рапорт – и прищучат ловкого барона, только перья полетят.

В таком настроении приближался Семён Родионович к скромному дому, в котором имел честь проживать посол Его императорского величества барон Стекль.

– Что вам угодно, сударь? – спросил по-английски швейцар, открывая дверь, после того как Костенко дёрнул шнур звонка.

– Я хочу видеть посла.

– Господин посол сейчас не принимает.

– Передайте ему, что у меня неотложное дело. Моё имя – Семён Костенко. Полагаю, он должен меня помнить, – Семён Родионович зловеще осклабился.

– Сию минуту, сэр. Подождите, пожалуйста, в прихожей.

Швейцар пропустил гостя внутрь и ушёл докладывать. Ожидание длилось минут пять. Барон вышел к Костенко в ослепительной белой рубахе с фижмами, просторных брюках на подтяжках и мягких персидских туфлях.

– Семён Родионович? – воскликнул он, прижимая руки к объёмистой груди. – Не ожидал! Проходите в гостиную. Макгрю! – зычно проревел он. – Проводите гостя.

– Слушаюсь, сэр, – поклонился швейцар. – Прошу за мной, мистер Костенко.

Они проследовали в ту же комнату, где посол в первый раз принимал Семёна Родионовича. Костенко уселся в кресле и стал ждать. С лица его не сходило напряжение. Подозрительно озираясь, он каждое мгновение ожидал какого-нибудь подвоха от ловкого барона. Подумалось: надо было купить себе револьвер. В этой стране без оружия нельзя.

Посол вернулся минут через пятнадцать. Он переоделся во фрак, напомадил густые светлые волосы, переобулся в чёрные лакированные туфли.

– С чем прибыли, Семён Родионович? – приветливо осведомился он, усаживаясь в кресло напротив гостя.

– Скажите, барон, вам известна фирма «Калифорниан Атлантик Кампани»?

Стекль моргнул.

– А почему вы спрашиваете?

– Пожалуйста, ответьте на вопрос.

– Нет, не известна.

– А имя Давида Николаевича Чихрадзе вам знакомо?

– Мм… Погодите… Кажется, это тот офицер, что прибыл в Нью-Йорк посланцем от Попова?

– Правильно. Откуда вы слышали о нём?

– От контр-адмирала Лесовского.

– Вы твёрдо уверены, что никогда ранее не слышали этого имени?

– Абсолютно. – Стекль прищурился. – Что означают эти вопросы, Семён Родионович?

Костенко вздохнул, собрался с духом и выпалил:

– У меня имеются серьёзные основания полагать, что вы в нарушение дипломатической этики и пренебрегая внешнеполитическими интересами России занимаетесь контрабандой английских товаров из Нассау. При этом вы сотрудничаете с представителями местной польской диаспоры, которые на эти средства, весьма вероятно, оказывают поддержку мятежникам внутри империи.

– Хе-хе, надеюсь, это шутка?

– Отнюдь.

Посол надменно задрал подбородок.

– Послушайте, Семён Родионович, у меня создаётся впечатление, что вы не понимаете всей тяжести обвинений, которые возводите на меня.

– Вы ошибаетесь. Я вполне осознаю их тяжесть. Более того, в ближайшее время я намерен отправить рапорт на имя его светлости, где подробно опишу свои выводы.

Барон Стекль дрогнул лицом.

– Что заставляет вас подозревать меня в связях с контрабандистами?

– Во-первых, тот факт, что вы раньше других узнали о местонахождении вестового из Сан-Франциско…

– Что вы такое несёте, милостивый государь? В уме ли вы?

– В полном, ваше превосходительство. Вы в этом сомневаетесь?

– Признаться, да.

– Напрасно. Мой ум ясен как никогда. Лишь теперь я связал все ниточки событий, произошедших со мною со времени прибытия в Нью-Йорк, и отчётливо вижу, чья тень маячила за ними. Это вы послали Катакази следить за мной, когда поняли, что следствие может выйти на ваши тайные сношения с Моравским. Это вы подначили местных газетчиков взять у нас с Гаррисоном интервью, когда обнаружили, что Твид приказал уничтожить поляка, поставив тем самым под угрозу ваши коммерческие интересы. Это вы послали Катакази встретить Чихрадзе, когда партизаны передали его в руки ваших торговых партнёров на Юге. Я что-то упустил?

– Вы – либо безумец, либо чрезвычайный наглец, – отчеканил Стекль. – Но и в том, и в другом случае я не намерен более продолжать эту беседу.

– В своё время точно такие же слова нам с Гаррисоном сказал Шлайдер, – усмехнулся Костенко. – Вы должны его знать – он ведь тоже ваш деловой партнёр, не так ли?

– Я отказываюсь вас понимать, Семён Родионович, – холодно промолвил барон.

– Да всё вы понимаете, ваше превосходительство. Полноте дурака валять! Гамбургский посланник не идиот, чтобы почём зря полоскать ваше имя.

– А он полоскал? – вырвалось у Стекля.

– Упоминал. И советовал мне обратиться к вам, прежде чем кидаться в омут расследования. Я пропустил его совет мимо ушей, а напрасно. Это был ясный намёк.

Барон беззвучно пошевелил губами, глядя в сторону. Кажется, с его уст готово было сорваться ругательство, но он удержался.

– Не вижу смысла продолжать данный разговор. – Он поднялся. – Подите вон, милостивый государь.

Костенко тоже встал.

– Жаль, что наша беседа так скоро окончилась, барон. Поверьте – я вовсе не хочу погубить вас. Но вы не оставляете мне выбора.

– Я не желаю этого слушать. Прощайте.

Стекль развернулся и вышел из комнаты. Семён Родионович медленно проследовал к двери. Приняв из рук швейцара шляпу и плащ, он вышел наружу. Стояла пасмурная погода, в уши дул холодный ветер. Костенко поднял воротник плаща, вжал голову в плечи, сунул руки в карманы. До отхода поезда в Нью-Йорк оставалась уйма времени, и Семён Родионович решил побродить по городу, подумать о дальнейших действиях.

Откровенно говоря, он не ожидал столь быстрой развязки. Ему казалось, что Стекль примется спорить с ним, поливать его оскорблениями, грозить, но никак не выставлять за дверь. Видимо, посол был внутренне готов к такому повороту событий, а может быть, сработала его привычка к дипломатическим баталиям, когда отсутствие аргументов восполняют неприступностью. Так или иначе, в Америке им двоим отныне места нет. Либо Горчаков отзовёт посла, либо, что вероятнее, великий князь потребует возвращения резидента. И тогда на его карьере можно будет ставить крест.

Шумели листьями унылые вязы, со стороны Потомака несло тиной и гнилью. Крошечные садики, разбитые перед двухэтажными домами из белого камня, смотрелись безжизненно и голо. Вместо цветов торчали сухие прутья, пожухлая трава стелилась по земле. В просвете между домами мелькали мачты судов, доносились голоса матросов. Вдоль берега тянулись кучи угля и шлака, за ними возвышались стены доков. С другой стороны улицы над крышами торчали верхушки фабричных труб, слышались паровозные гудки и шипение. Деловые американцы прокладывали в Вашингтон вторую ветку железной дороги.

Как и Нью-Йорк, Вашингтон был наводнён солдатами. Но здесь они вели себя куда тише – не орали срамных песен, не бродили, шатаясь, по лицам. Да и в целом город был намного опрятнее. Вероятно, близость государственных учреждений оказывала здесь такое же магическое воздействие, как и в России.

Зато повсюду было множество негров. Это весьма удивляло Семёна Родионовича, привыкшего видеть в них тихих забитых людей, прозябающих где-то на окраине жизни – как в прямом, так и в переносном смысле. Здешние негры, однако, держались с достоинством, как и подобает свободным людям, да ещё в массе своей были весьма неплохо одеты. Во всяком случае, по сравнению с русскими крестьянами.

Бросалось в глаза обилие церквей – почти как в дремотной лапотной Москве. Местные церкви, правда, имели совсем другую архитектуру – с более строгими линиями, без плавных закруглений и некоторой грузности, свойственной православным храмам; здесь ценилась не красота, а функциональность. Протестантский дух чувствовался во всём: и в скромных нарядах священников, и в заботливом убранстве домов, и даже в самом плане города, чётко разграниченного по сторонам света.