Ящик Пандоры - Марина Юденич

Они провели за чаепитием около часа. Все это время Елизавета Андреевна напряженно вслушивалась, надеясь, что сын, одумавшись, вернется или по крайней мере позвонит, а Ванда мужественно пыталась допить давно остывший чай и проглотить безвкусную твердокаменную баранку. От конфитюра ей удалось отказаться, сославшись на строгую диету. Разговор не ладился. Елизавета Андреевна в сотый раз повторяла, что решение обратиться к психиатру было принято ими с сыном вместе, она нисколько на него не давила, и, напротив, ей показалось, что он возможности избавиться от своей странности был только рад.

— Знаете, Ванда, он ждал моего возвращения от Ванды Болеславовны, прильнув к окну, он очень нервничал: вдруг она откажет нам? Ведь я понимаю, что Ванда Болеславовна — ученый с мировым именем, а Юрочка наверняка не так уж болен, чтобы им занимались такие специалисты. И в то же время он жутко боялся, что она поставит ему какой-нибудь страшный диагноз. Но в этом он признался мне позже, да, да, позже, именно тогда, когда Ванда Болеславовна позвонила и сказала, что не считает случай с Юрой проявлением болезни и поэтому рекомендует ему пройти консультацию у психолога, и назвала вас. Вот тогда он признался мне, что побаивался ее. И еще сказал, что с вами ему наверняка будет легче, в том смысле, что вы скорее его поймете, потому что молоды, вы ведь почти ровесники…

— Нет, насколько я понимаю, я старше вашего сына.

— Но это не важно. Он обрадовался, что это будете вы, потому еще, что вы не психиатр, а психолог. Правда, мы не очень представляли себе, чем занимается психология… конечно, все знают Фрейда, но более подробно, знаете… В общем, Юрочка вдохновился настолько, что полез в энциклопедию и что-то там читал полночи. И вот сегодня мы ждали вас, снова у окна… Нам не виден ваш подъезд, но видна дорожка, но которой вы к нам направлялись… И потом… нет, я просто ничего не понимаю! Вы появились на дорожке, и я сказала ему: «Смотри, кто к нам идет…» И тут он… — Елизавета Андреевна глубоко, судорожно вздохнула, то ли собираясь заплакать, то ли, напротив, сдерживая подступившие рыдания.

Ванда одним глотком допила холодный чай и запихнула за щеку кусок недоеденной баранки. Уходить надо было решительно, потому что сейчас помочь несчастной матери она не могла ничем, а все, что необходимо было знать о Юрии Кузякине для дальнейшей работы с ним (если, разумеется, таковая вообще сложится), она уже выяснила. Дальнейшая беседа добавила бы к существу фактов только эмоции, а вот они-то как раз Ванде были не нужны вовсе, более того — они могли затуманить пока еще четкое восприятие и создать ненужный фон. Она, как могла тепло и дружески, распрощалась с Елизаветой Андреевной. Заверила, что нисколько не обидится, какое бы решение ни принял Юрий, а это (здесь Ванда была тверда) должно быть именно его, причем осознанное решение. Словом, они простились на том, что Елизавета Андреевна или сам Юрий позвонят Ванде, если нужда в ее услугах все же возникнет.

Минуя узкую асфальтовую дорожку, по диагонали ведущую через весь двор от подъезда, в котором жили Кузякины, к ее собственному подъезду, она не то чтобы размышляла обо всем случившемся и о странном парне Юре Кузякине. Из практики Ванда уже хорошо знала, что серьезные размышления лучше всегда оставлять на потом, когда улягутся какие ни на есть эмоции, отпадет всякая случайная шелуха мимолетных наблюдений и картина предстанет в совершенно незатуманенном виде. Те мысли, которые роились у нее в голове сейчас, скорее были свободным потоком сознания, и в нем отчетливо всплывал странный довольно, но весьма навязчивый вопрос: «Как может молодой парень жить в обстановке такого затхлого убожества и питаться сухими баранками с конфитюром?» Мысли о скупости Елизаветы Андреевны, экономившей на приеме гостьи, Ванда не допускала. Та представляла собой совершенно иной тип людей, и скорее ее можно было заподозрить в том, что из запасников было извлечено лучшее и последнее, что было в доме. «Глупый вопрос, — подумала Ванда, — и ответов на него может быть миллион». С тем достигла она наконец своего порога и вкратце поведала бабушке итоги визита. Реакция Ванды Болеславовны, как, впрочем, и всегда, была непредсказуема. Ванда полагала, что бабушка на поступок юного Кузякина отреагирует эмоционально: или станет его бранить и велит Ванде плюнуть на эту историю, как она говорила, «с колокольни» и немедленно забыть, или, напротив, станет Юру Кузякина защищать, утверждая, что гневаться на больных грех, и, значит, мальчик точно нуждается в помощи, тем паче что она лично теперь убедилась в странности его поведения. Не произошло ни того, ни другого. Ванда Болеславовна лишь неопределенно пожала своими монументальными плечами и отгородилась от дальнейших рассуждений народной мудростью: «Невольник — не богомольник». На том разговор и был исчерпан.

Однако история молодого Кузякина бабушку все же задела, а возможно, ее одолела просьбами или разжалобила его несчастная мать, но, как бы там ни было, спустя несколько дней профессор Василевская вновь обратилась к внучке, как всегда, тоном, не терпящим возражений.

— И вот что, — сказала бабушка, вдруг на полуслове обрывая какую-то не слишком серьезную беседу, — ты все-таки проконсультируй этого непутевого Лизиного сына. Он к тебе придет на прием завтра. Так уж назначь время, когда тебе удобно.

— Он сам того захотел?

— Ясное дело, сам. Не на веревке же его туда мать потащит — он мужчина хоть и хворый, но вроде бы крупный.

— Точно сам, бабушка? Она ведь могла его умолить, упросить, разжалобить. Тогда, ты ведь знаешь, дело зряшное.

— Чего удумала, мать! Меня учить будешь? Тебе про этот самый принцип добровольности кто с малолетства вместо сказок втолковывал?

— Ты, бабушка, ты. Но как-то странно все с этими Кузякиными.

— А в нашей работе все больше люди странные попадаются, или ты еще не заметила этого?

— Да нет, уже…

— А раз уже, так и удивляться гут нечему. Странный, конечно! Так оно и интересно, что странный.

Спорить с бабушкой было совершенно бесполезно, да Ванде в принципе тоже было довольно интересно разобраться в странностях молодого соседа. Покопавшись в записях, она назначила время.

Он появился точно в назначенный срок, и если бы высокий, статный, симпатичный парень с модной темной бородкой, красиво обрамляющей мужественное загорелое лицо, с ходу, от двери, не назвал себя, Ванда решила бы, что кто-то просто ошибся дверью: иных посетителей, кроме Юрия Кузякина, в этот час она не ждала.

Он принес ей цветы: букет белых крупных хризантем, напоминающих чем-то елочные шары, — была зима, и все уже жили в ожидании Нового года и елки.

Он с ходу завладел инициативой в разговоре и вел его легко и непринужденно, касаясь всего и в то же время болтая вроде бы ни о чем. Загар его оказался следствием короткого отдыха в Приэльбрусье. Туда он, естественно, ездил не один, в компании были известные люди: поэты-барды (прозвучало несколько модных имен), актеры, Володя Высоцкий («он теперь в опале, тем более дорога простая, незатейливая компания, где никто не оглядывается после сказанного слова…»). А что вы смотрели на Таганке? Ничего? Ну, это поправимо, вы только скажите, когда свободны вечером.

Ванде довольно скоро все было ясно и немедленно стало бы скучно, если бы не повод, по которому этот синеглазый нахальный лжец, фанфарон, сноб и бабий угодник переступил порог ее кабинета. Подобный сорт мужчин она знала хорошо, как никакой другой, потому что чаще всего к ней липли именно представители этой забавной популяции. Это было понятно, они всегда желали иметь самое лучшее, а Ванда, вне всякого сомнения, относилась по их градации к классу «люкс». Впрочем, если разжиться «люксом» — не важно, будь то женщина, галстук, приятель, книга или столик в модном кафе — им не удавалось, они с легкостью довольствовались чем-нибудь более скромным, однако «люксы» неизменно сопровождали их, присутствуя в их рассказах в удесятеренном количестве. Это была не очень вредная, но довольно противная популяция, способная всерьез испортить жизнь только очень глупеньким женщинам и самым близким своим людям.

В этой части с Юрием Кузякиным все было ясно. Было ясно даже, почему он примкнул именно к этой популяции мужчин, да и женщин тоже, — в знак внутреннего подсознательного протеста и стыда за тот образ жизни, который он вынужден вести в убогой квартирке, набитой антиквариатом, продавать из которого наверняка трепетная мать не позволяет ничего, решаясь расстаться с какой-нибудь выщербленной вазочкой только в самом крайнем случае. А крайние случаи наступают все чаще и чаще. Потому что Юра в своем новом «защитном» образе должен носить дорогие галстуки и ботинки; читать модные, а значит, дорогие книги; и поскольку Владимир Высоцкий никакой ему не приятель и знать не знает о его, Юрином, существовании, покупать билеты на Таганку у спекулянтов за баснословные деньги. К слову сказать, понятно было, почему Юра Кузякин не стеснялся приводить компании в свою убогую квартирку: только самое буйное воображение могло представить, какие байки рассказывал он обалдевшим от дряхлой старины приятелям о своем происхождении, о драгоценностях прабабушки, укрытых в одной из книг или рам, которые никак не могут найти, о бриллианте, несущем вечное проклятие, о древнем манускрипте, хранящем тайны черной магии, — словом, удержу его буйная фантазия наверняка не знала и знать не желала. Что ж, возможно, в этом было его спасение. Своим глупым, хвастливым эпатажем Юра Кузякин всего лишь защищался. С этой проблемой, если, конечно, он пожелал бы ее признать и захотел бороться, Ванда справилась бы легко.