Ящик Пандоры - Марина Юденич

— Витя, я понимаю твое горе…

— Да нету никакого горя, зачем уж тут-то, среди своих, фарисействовать. Будь она мне не жена, а просто случайная знакомая или вовсе незнакомая женщина, я все равно удавил бы гада собственными руками, попадись он мне хоть на пару минут. Честное слово, я не Сталлоне, разумеется, и не Шварценеггер, чтобы голыми руками вершить правосудие, но в этом случае, мне кажется, силенок хватило бы, ей-богу.

— Витя, пойми, он тяжело больной человек…

— Не хочу я этого понимать, не хочу, не хочу… Ты Таньку видела? Вернее, то, что от нее осталось? А этого несчастного транса? У прочих, извините, звучит, конечно, кощунственно, но хоть трупы приличные. А здесь? Хоронить ведь нечего! Да что я тебе рассказываю, ты сама Танькину мать в чувство приводила.

— Да, Витя, ужасно то, что он с ними сделал, но, как эго ни кощунственно звучит, вполне объяснимо.

— Кстати, чем? Ну, с трансом понятно: нарвался на мужика, озверел оттого, что его вроде как обманули…

— Да.

— А с Танькой, прости, Господи, ее душу грешную?

— А с Танькой еще проще. Вернее, еще понятнее. Он ведь решил, что она его выследила и будет шантажировать. Представляешь, какая жуткая фантасмагория? Прямо хочешь — не хочешь, а поверишь, что кто-то всю эту кровавую кашу заварил и потом раздавал всем, что называется, по заслугам. Меня вот только пожалел отчего-то…

— Бросьте, Ванда Александровна. Вы-то как раз добровольно шли искупать свою вину, если таковая действительно имеется, чего я, кстати, до сих пор не понял. И засаду моим ребятами и операм чуть было не завалили: они его три часа караулили, чтобы тихо взять, когда он своим делом займется, а тут вы собственной персоной из лифта…

— Да! И ваши ребята решили меня легонько придушить, а заодно уж и челюсть сломать.

— Ну, извините. Немного пережали, возможно, но челюсть-то цела.

— Да это я так, больше от пережитого страха ворчу. Не обращайте внимания.

— Слушай, может, ты все-таки ответишь на мой вопрос?

— Отвечу, конечно. Итак, Таньке действительно случайно и не в добрый час попадают списки моих первых клиентов, и она решает предложить им свои услуги, так сказать, по второму кругу. Сейчас с клиентурой у начинающих психоаналитиков проблемы: все газеты забиты объявлениями, а спрос, видимо, не очень. Наш народ по старинке тянется к потомственным ясновидящим и гадалкам Любам. Вот она, бедная, и решилась воспользоваться старым списком.

— А почему она выбрала его?

— Да ничего она не выбирала. Он был вторым номером, а номер первый почил в бозе, старенький был, вот и помер. Так что Татьяне, можно сказать, фатально не повезло. И вот представь: она звонит ему, говорит, что от меня, и предлагает свои услуги, а он вот уже год как бесчинствует в собственном дворе и кровь за ним струится не то что ручьем — полноводной рекой. Стань теперь на минуту на его место, он же, как пишут эксперты, «невменяем только относительно инкриминируемого ему деяния», иными словами, рассудок теряет только на определенное время и по определенному поводу, а в остальное время Юрий Кузякин был вполне разумным, умным даже, респектабельным антикваром, известным и уважаемым в своих кругах человеком. И вот ему, умному, тонкому, а возможно, и утонченному, каким он сам себя, вне всякого сомнения, считает, звонит неизвестная странная девица и делает совершенно недопустимое для любого, кто хоть мало-мальски знаком с этикой работы психоаналитика, предложение…

— Стоп, стоп… А она-то, Танька, что же, несколько лет проработав с тобой, этого, выходит, не знала?

— Я бы сказала так: выходит, не поняла. Потому что это не из области конкретных знаний, а скорее из области ощущения допустимого и нет. Понимаешь? Этого-то как раз в ней не было. И боюсь — хоть о мертвых, как известно, «aut bene, aut nihil», — что и быть, прости уж, не могло…

— А у него, значит, было?

— Да, у него, безусловно, было. Он — человек, при всех своих комплексах, а возможно, именно в силу их, чрезвычайно чувствительный. Особенно когда речь идет о его персоне. Ну и не глупый, как я уже говорила. Какой же он из всей нелепицы ее звонка делает вывод? По существу, единственно верный. Он предполагает, что его вычислили, потом каким-то образом вышли па меня, получили от меня дополнительную информацию и теперь пытаются так примитивно его, как это называется, «расколоть» или банально шантажировать. Думаю, когда он увидел Татьяну — высокую, похожую на меня блондинку, — то рассвирепел еще больше.

— Он решил, что это обыкновенная ловушка.

— Вот именно: обыкновенная, примитивная, глупая, рассчитанная на обыкновенного уголовника — убийцу. И его, интеллектуала, знатока и ценителя русского модерна, пытаются в нее заманить! Могу себе представить, в какой он был ярости! Это вам не трансвестит, на которого он набрел по собственной же вине, это куда более оскорбительно! Бедная Татьяна, представляю, что она пережила за то время, пока еще была в сознании.

— Да. Пытал он ее изощренно… Эксперты и те при осмотре места происшествия курить на площадку выходили чаще обычного.

— Видимо, он добивался признания, подтверждающего его версию, а она, потеряв способность соображать от страха и боли, этого понять никак не могла, иначе, быть может, сообразила бы, и если не жива осталась, то по крайней мере избежала бы многих мучений. Хотя кто его знает, что бы тогда пришло ему в голову?

— И все же непонятно; почему он вдруг начал убивать именно сейчас? Ведь с того момента, когда он лечился у вас, прошло столько времени. Мать схоронил, развелся, потом снова женился, снова развелся, Но это все так, как бы между делом, а дело у него процветало. Наследственная коллекция, которую мать сберегла, во всем себе и ему отказывая, денег, как выяснилось, стоила баснословных. С нее и начал. Что- то продавал, что-то менял, словом, к началу девяностых был хорошо известен в мире коллекционеров, правда, «серых», а некоторые поговаривали, что и «черных», но ни разу пойман ни с чем криминальным не был, так что все — досужие сплетни, не более. В середине девяностых открыл свой магазин, процветал вполне. Да! Слыл дамским угодником. Девиц менял как перчатки, причем в выборе был взыскателен: фотомодели, манекенщицы, модные актриски — словом, «люкс». И все им премного довольны: не жаден, ласков, учтив. И вдруг пошел на улицу резать высоких блондинок! Не понимаю.

— Этого вам никто не объяснит: в том кроется великая тайна человеческого сознания, и до открытия ее нам еще предстоит очень долгий путь, простите уж за пафос.

— Ладно, тайна — тайной, а ты, значит, все-таки намереваешься его лечить?

— Не знаю, Виктор, я ничего пока не знаю. Прежде всего мне нужно разобраться в одной давней истории, вернее, в истории одной ошибки, которая тянется с очень давних времен.

В Москве еще лежал снег, и часто, особенно ночами, заметала ледяная злая пурга, но уже дули будоражащие, волнующие душу ветры, неся на своих легких крыльях еще не весну — нет, но ее слабое предвестие.

Стоял март, и снежные сугробы были крепки, как никогда зимой, согретые редкими оттепелями, а потом схваченные суровыми ночными морозами; они стояли теперь, как железные бастионы зимы, — твердокаменные и непоколебимые. Снег утратил свою зимнюю свежесть и первозданное лучистое сияние и, предчувствуя скорую бесславную смерть в сточных канавах и бурых водах Москвы-реки, почернел от злости, покрылся, как коростой, пористой шершавой коркой, словно пытаясь спастись под ней, как под панцирем, от беспощадных лучей солнца. Но всем было ясно — весна уже на подступах к городу, и штурм займет у нее не так уж много времени, возможно, все произойдет под покровом всего лишь одной ночи.

Особенно же заметно было наступление весны с высоты. Глядя в окно иллюминатора, Ванда радовалась обширным зеленым проталинам в бесконечном грязно-сером пространстве внизу, и темно-коричневым полыньям, разъедающим лед на реке, и яркому солнцу, которое здесь, в поднебесье, над плотной завесой последних зимних туч, властвовало абсолютно, заливая сапой самолета ярким праздничным светом.

Впрочем, чем далее уплывал окутанный солнечным сиянием лайнер на запад, тем более очевидно становилось, что март — месяц весенний. Внизу уже и намека не было на снежный покров: яркая зелень и смоляная чернь омытых первыми дождями полей, аккуратно расчерченных, словно это простиралась не живая земля, а гигантский лист плана, выполненного чьей-то педантичной рукой, нежились в теплых солнечных потоках. По сухим, угольно-черным — с высоты — асфальтовым трассам мчались наперегонки с самолетом яркие нарядные машинки. Праздник весны уже вовсю приветствовала маленькая, уютная и беззаботная Европа, словно и не ведая вовсе, что совсем неподалеку, особенно если смотреть с заоблачной высоты, сонно кряхтит, просыпаясь и почесывая бока, огромная страна, все еще укутанная с головой в грязно-серое одеяло, сотканное из холодного шершавого снега. Но все это гигантское пространство менее чем за час полета чудным образом осталось позади, а впереди, залитая солнцем, омытая короткими весенними дождями, сияющая чистотой мостовых и яркой зеленью газонов, благоухающая умопомрачительным запахом кофе из сотен крохотных кофеен, гостеприимно распахнувших двери и выставивших столики прямо на тротуары, ожидала Ванду всемирная столица вальсов — древняя Вена.