Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тогда ребе Зайнвель, который наукой превосходил раввина, пением — кантора, читает Библию перед народом лучше литовского учителя; обладатель зажиточнейшего дома в городе; ребе Зайнвель, у которого жена — добродетельная домохозяйка, дети удачнейшие, прекраснейшая куща, лучшее райское яблоко; ребе Зайнвель, мудрейший советчик, честнейший судья, дававший самую обильную милостыню, — этот ребе Зайнвель тогда не сдержался и, стоя посреди корчмы в шубейке, висевшей на нем, точно жестяная, (тогда как ветер всякий миг пробирался и замораживал пот на его теле) — позавидовал в глубине души каждому из крестьян, сидевших вокруг печи; позавидовал мужикам, пившим водку из жестяной чарки, закусывая сельдью или соленым огурцом, произносившим богомерзкие слова…
И начался новый ряд воплощений…
Фокусник
Волынский городок однажды прибыл фокусник.
И хотя дело было в полное треволнений предпасхальное время, когда у всякого еврея больше забот, нежели волос на голове, все же прибытие фокусника произвело сильное впечатление, Загадочный человек! Оборванный, обтрепанный, но с цилиндром, правда, измятым, на голове; еврейское лицо — о его происхождении достаточно говорит один нос, — но с бритой бородой! И паспорта нет при нем, и никто не видал, ест ли он, и что он ест, разрешенную ли евреям пищу или всякую. Знай, кто он такой! Спросят его: «Откуда?» Говорит: «Из Парижа». Спросят: «Куда?» — «В Лондон!» — «Как вы сюда попали?» — «Забрел!» Как видно, пешком ходил! И не показывается в молельне, даже в Великую Субботу не пришел! А пристанут к нему, соберутся толпой вокруг него, он вдруг исчезает, точно земля его проглотила, и появляется на другом конце базара.
Между тем он снял помещение и стал показывать свои фокусы.
Ну и фокусы! При всем народе глотал горящие уголья, точно галушки; изо рта тянул разноцветные ленты, красные, зеленые, какие только кто хотел, длинные, как еврейские муки. Из голенища сапога вытаскивал шестнадцать пар индюков, величиной с медведя, живых индюков, разбегавшихся по сцене; подымет ногу, поскребет подошву и падают золотые червонцы, целую миску червонцев наскреб! Хлопают «браво». Фокусник свистнет, и слетаются, точно птицы, в воздухе калачи да булки, и пляшут под потолком хоровод или «пляску ссоры». Свистнет в другой раз, и все исчезает, точно ничего и не было! Ни калачей, ни лент, ни индюков — ничего!
Что ж, всякий знает, что «нечистая сила» также способна чудеса показывать! Египетские чародеи вероятно обнаруживали еще большее искусство! Но вопрос таков: почему фокусник сам так беден?
Человек скребет червонцы с подошвы, а не может уплатить за постой хозяину. Свистом печет калачи да булки, точно настоящий пекарь, индюков из голенища тянет, а лицо у него изможденное, краше в гроб кладут, и голод горит пламенем в его глазах! Народ шутит: пятый вопрос явился к четырем обрядно-пасхальным!
Но раньше чем говорить о Пасхе, оставим фокусника и перейдем к Хаим-Ионе и его жене Ривке-Беле. Хаим-Иона некогда был лесопромышленником. Однажды он купил лес на наличные, но лес запретили рубить, и Хаим-Иона остался гол, как сокол. Стал он приказчиком у другого лесопромышленника, но потерял должность; и вот несколько месяцев как он сидит без работы. Зиму прожили — не дай, Господи, никому такой; но после зимы наступает Пасха! А все уже заложено, от подсвечников до последней подушки. И Ривка-Бела говорит мужу: «Пойди в общество и попроси на мацу». Но Хаим-Иона отвечает, что он надеется на Господню помощь, и не станет унижаться пред людьми. Ривка-Бела снова начинает искать во всех уголках — и, чудо небесное! — нашла старую, вытертую серебряную ложку, много лет назад завалявшуюся! Хаки-Иона пошел на базар, продал ложку, а полученные деньги внес в кассу для бедных. «Бедняки, — говорит, — еще больше нашего нуждаются». Между тем время движется; осталось всего недельки две до Пасхи, — Хаим-Иона однако надежды не теряет. «Господь, — говорит он, — нас не оставит!» Ривка-Бела молчит, знает, что женщина должна слушаться мужа. Но день уходит за днем. Ривка-Бела ночи напролет глаз не смыкает, плачет, уткнувшись лицом в сенник, чтобы Хаим-Иона не услыхал. А Пасхи у них еще и следов нет! Днем-то Ривке-Беле хуже, чем ночью: ночью человек хоть выплакать может свое горе, а днем — пусть от щипков, но щеки должны быть красны! Соседки следят за нею и, удивляясь, без конца переглядываясь, пронзают ее, точно иглами, жалостливыми взглядами… Некоторые спрашивают. «Когда печете мацу? Когда квасите свеклу?..» Более близкие говорят:
— Что с вами, Ринка-Бела?! Если у вас недохватка, мы вам одолжим!
Но Хаим-Иона не желает «даров человеческой руки», а Ривка-Бела против мужа не пойдет.
Она старается как-либо отклонить предложение, а лицо от стыда горит…
Соседи видят, что дело плохо, отправились к раввину:
— Что делать?
Раввин выслушал, вздохнул, задумался, а под конец сказал, что Хаим-Иона — человек ученый и богобоязненный. И если у него есть надежда, так есть!..
Ривка-Бела даже без свечей осталась к празднику…
А вот и Пасха!
Хаим-Иона возвращается из синагоги домой; видит, все окна на площади сияют праздничной радостью; лишь его дом стоит, точно юная вдовица среди веселых гостей, точно слепой меж зрячими. Он однако духом не падает: «Захочет Господь, и будет еще у меня праздник». Вошел в дом и весело говорит: «С праздником! С праздником тебя, Ривка-Бела.» И голос Ривки-Белы, пропитанный слезами, доносится до него из темного угла: «С праздником! Добрый год тебе.» И глаза ее светятся из уголка, точно два горящих угля. Подошел он к ней и говорит: «Ривка-Бела, нынче праздник; вечер исхода из Египта, понимаешь? Нельзя печалиться! Да и о чем печалиться? Если Всевышний не пожелал, чтобы мы свою вечерю справляли, надо принять это как должное, как благо, и пойти к чужой вечере. Что ж, мы и пойдем! Нас всюду впустят… Сегодня двери и ворота открыты… Евреи говорят: „Всякий кто хочет, да придет и ест.“ Пойдем. Накинь платок, отправимся к первому попавшемуся еврею…»
И Ривка-Бела, исполняющая всегда желание
