Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус

Одним словом, «чтобы строить, надо знать, а чтобы знать…» Чтобы знать, продолжает Сементковский, надо, во-первых, изучать статистику, данные всероссийской переписи например, их научное обоснование и т. д.; во-вторых, тщательно собирать и осмыслять те россыпи знания о действительности, которые содержатся в произведениях писателей, как великих, так и рядовых.

Слово «реалист» в понятийном словаре Сементковского становится равноценным слову «бытописатель», и даже первое заменяется вторым. В устах редактора «Нивы» в слове этом нет никакого одиозного оттенка, наоборот: публицист выражает неподдельное удовлетворение по поводу того, что каждый социальный слой русского общества, каждый человеческий тип и профессия внутри них нашли своих достойных бытописателей, а знания их о своем предмете воистину доскональны.

Этих явных снижений высокого духа эстетики 60-х годов Сементковский не смущается. Ему видится здесь не падение, а взлет, не недостаток, а преимущество. Большой реализм XIX века начинался с весьма скромного, непритязательного «физиологического очерка»; по Сементковскому, на исходе XIX столетия он (реализм), описав большой круг или виток спирали, вновь вернулся к тому, с чего начинал.

В новой «позитивной» эстетике Сементковского центральное место принадлежит – что по-своему логично – жизнеутверждающему, положительному началу, передовому социальному и эстетическому идеалу, «положительному герою» как наиболее адекватному воплощению последнего.

Русской литературе конца XIX-го и тем более грядущего, XX века нужен новый герой: не выродившийся со временем «лишний человек» прежних времен, а человек-созидатель, человек-деятель, способный утвердить себя в жизни и переделать ее. «… Пора героев миновала… ХХ-й век будет временем… людей дела, крепких духом, сильных волею, чистых совестью, стойких в преследовании непосредственных задач жизни, одерживающих победу за победою, потому что они твердо знают, к чему стремятся, знают и лучшее средство достижения своих целей. (…) Таким образом и у нас, в России, осуществляется идеал демократического общества» – «фаустовский» идеал (211). (Какие знакомые формулы-термины! Словно бы заимствованные из будущей советской литературы!)

Но продолжу цитирование. «… К этим новым людям, появляющимся теперь всюду в гораздо большем числе, чем прежде, совершающим свое жизненное дело без всякого шума, скромно, незаметно» (211) и т. д. – (Скажите, эти словесные формулы ничего и никого вам не напоминают? Ну, прямо наваждение какое-то… То ли это голос советской эпохи, 30-х годов, то ли… Неужели такое совпадение возможно? «Воспоминание о будущем»?..).

Бытие как деяние, тема свободного труда на себя, человек труда как герой новой литературы, нового искусства – все тут, все на месте; ничего не упущено, не забыто; Сементковский знает свое дело.

Возникает вопрос: какой конкретный тип общества и тип человека отстаивает как объект изображения и утверждения в литературе Сементковский? Поиск ответа на него осложнен тем, что прообразами новых героев литературы публицист считает самые разнопорядковые, пожалуй, трудно сопоставимые друг с другом реалии жизни и образы литературы и искусства. Главных отличительных черт у «новых людей» Сементковского две: уважение к нравственному закону и практичность, целеустремленность. Но пушкинская Татьяна, которую очеркист ставит во главе всей последующей вереницы образов, согласитесь, еще слишком абстрактный пример для подражания «деловым людям» нового времени. Скорее уж для этой цели подходит гончаровский Штольц (тоже упоминаемый в тексте очерка). Что касается русских предпринимателей рубежа XIX–XX веков, то их деловая активность рассматривается им трояко, в трояком ракурсе: то как осуществление евангельской заповеди «деятельной любви к ближнему»; то как реализация известной поэтической формулы Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой»; то как новый фазис эволюции определенного типа героев классической русской литературы.

Обращаясь по аналогичному поводу к «Воскресению» Л. Толстого, очеркист относит Нехлюдова к отходящему типу «лишних людей», а Катюшу Маслову – уже к «новым людям». Для читателя, знакомого с романом Толстого, это последнее противопоставление является неубедительным. (Проведено оно, вероятно, ради того, чтобы лейтмотивом страдательности, жертвенности и т. п. приподнять, романтизировать «героя нашего времени». А нас интересует прямо противоположное: выявление за символом и абстракцией конкретного содержания). Стоит напомнить, что у Толстого Нехлюдов тоже наделен «цельным, решительным характером»[224], и что по мере своего духовного пробуждения и преображения он проявляет недюженную энергию и настойчивость в достижении своих целей. Пронесенное через всю сознательную жизнь его увлечение идеями американского экономиста Генри Джорджа (1839–1897), конечно, прозаизирует образ Нехлюдова, но в чем-то и конкретизирует его. Вслед за кумиром своей юности толстовский герой выступает энтузиастом идеи «общественного капитала» крестьян-владельцев земельных наделов; говоря современным нам языком, капитала акционерного, ассоциированного. Но – капитала (т. к. более радикальный «артельный», «коммунистический» проект им, как и его крестьянами, отвергается). Чем же не «герой нашего времени»? Право, зря Сементковский отказывает ему в этом имени.

Что касается самого Сементковского, то он – сторонник свободного частного предпринимательства в широком смысле этого слова, во всех его возможных, продуктивных видах – совершенно буржуазном, помещичьем, крестьянско-товарном. С тем, впрочем, важным дополнением, что «дикие» формы капитализации России – «кулачество, мироедство, пьянство… склонность продавать землю…» (152) и т. п. – он резко порицает, одобряя только европейски-цивилизованное ведение капиталистического хозяйства. Нет сомнения, что и применительно к литературе речь у Сементковского идет о героях предпринимательской инициативы, капиталистических форм хозяйствования.

Ради конкретизации представлений о характере социального и эстетического идеалов Сементковского уместно обратиться также к второстепенным, и даже только упоминаемым персонажам того же «Воскресения» (печатавшегося с продолжением в «Ниве» в то самое время, когда ее редактор писал свой очерк). Таким, как, например, некоторые из участников званого обеда у генерала, начальника сибирского края (ч. 3, гл. XXIV). «Молодой купец-золотопромышленник, сын мужика, в сшитой в Лондоне фрачной паре с брильянтовыми запонками, имевший большую библиотеку, жертвовавший много на благотворительность и державшийся европейски-либеральных учреждений, был приятен и интересен Нехлюдову, представляя из себя совершенно новый и хороший тип образованного прививка европейской культуры на здоровом мужицком дичке» (494–495). Или: «… Либеральный кандидат Московского университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от вымирания» (495). Оба – вполне в духе положительного идеала Сементковского.

На страницах романа Толстого встречаются, впрочем и сниженные варианты того же самого жизненного и художественного типа. Например, безымянные персонажи, всплывшие в мимолетном разговоре Нехлюдова с извозчиком, неподалеку от острога (ч. 2, гл. XII).

«– И что этого народа нынче в город валит – страсть../…)

– Нечего в деревне делать. Земли нет. (…)

– (…) У нас француз владеет… Дюфар француз, может, слыхали. Он в Большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил все имение. Теперь он нами