Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

Глава 14. Сере́бряная

Лягушка тронула лапой свечку. Дрожащий круг передвинулся, осветил дальний край Озёр-Чащоб на старинной карте, рисованной ещё царского отца дедом.

– Нет, нет, не так далеко, – качнул головой Иван. – Так далеко батюшка и ссыльных не отправляет.

– Сама знаю, что ближе, – квакнула Василиса. – Да неловко, друг мой сердечный, лапой свечу двигать.

Иван молча переставил свечу поближе к столице.

Пел в углу сверчок, струились сумерки, шёл за окном сухой слабый снег. Померла осень, встала крепкая тихая зима – такая, что скрипел под санями снежок, дивно пели красногрудые снегири, и мороз не щипал, только румянил щёки. В такую зиму дальняя дорога – одно удовольствие.

Назначил царь Ивану съездить с посольством в Серебряную – глухую деревню, в которой царские рудопыты отыскали рудную жилу. Народ там был тёмный, цену серебру слыхом не слыхивали, а серебро Озёрам-Чащобам для чеканки монет требовалось. Кольчуги, сбрую, мечи для войны с Медными Табунами закупить хотел батюшка в Заиревье, а оружейники тамошние только серебро принимали.

– Рудопыты им, конечно, как могли, втолковали, – объяснял батюшка. – Но что с них возьмёшь: в почвах в своих, в камнях разбираются, а расписать, что к чему, не могут. Езжай, Иван, растолкуй серебря́нцам про рудники. А то и жену бери. Засиделся ты во дворце. Туда день, там день, обратно – в полседмицы обернётесь, хоть пыль книжную с себя стряхнёшь, а то только и знаешь, что в книжнице сидеть. Точь-в-точь Гнева.

И на том, как говорится, спасибо, что на царство наконец Ратибора батюшка назначил. Грех было перечить, отказываться в Серебряную ехать.

– Поедешь со мной, Василиса?

– Куда мне, – квакнула лягушка. Дёрнула лапой, склонилась над плошкой с водой. – Мне из дворца ни шагу.

Накануне отъезда принёс Иван тяжёлую карту на выделанной коровьей шкуре. Расстелили, прижали по углам где медным подсвечником, где тяжёлым кувшином. Принялись искать Серебряную в четыре глаза. Наконец нашли: ровно посредине между Крапивой-Градом и чёрной опушкой по краю карты. Иван провёл пальцем, запоминая дорогу.

– Гляди-ка. Кро́меч по пути. Там, говорят, пряники медовые хороши. Коли остановимся, привезу тебе. А где ж Край-Болото на карте?..

Прошёл по светёлке ветер. Задул огни. Василиса велела:

– Принеси-ка ещё свечей.

Иван ушёл, а когда вернулся – безо всяких свечей было светло, стелилось серебряное сиянье от вставшей среди горницы Василисы. Всякий день, как приходила тьма, видел Иван её девицей – всякий раз закрывал глаза, ослеплённый.

Василиса подошла, забрала высокую свечку. Тронула ладонью – загорелся белый огонь. Василиса опустилась на пол, провела свечой над картой. Капнул и застыл светлой слезой воск в лесах у Крапивы-Града.

– Вот тут Край-Болото, Иван. Только его ни на каких картах не рисуют и не нарисуют никогда.

– Не из него ль Кощей на торг-то тогда явился?

Василиса вскинула голову, оглянулась. Сверчок умолк и тотчас застрекотал встревоженно, заполошно.

– Не надо батюшку по имени поминать.

– Да если он тебя и сыщет здесь – как доберётся? – Сковырнул Иван ногтем остывший воск. – Сама говорила, над Солонью он не властен. Увидеть увидит, а добраться не сможет.

– Никак ему не добраться, твоя правда. А всё же… Добралась как-то до Солони его книга, оказалась в царской книжнице. Кто знает как.

Иван свернул карту, положил на лавку. Глянул на Василису.

– Не печалься. Всё разрешится.

– Да что разрешится? – грустно усмехнулась она. Сверкнула влажными очами: – Если б я сама ещё знала, что́ разрешиться должно! Злюсь я на батюшку. Гневлюсь! Но и тоскую… тоже… А порой словно и вовсе не чувствую ничего. – Вставила свечу в подсвечник. Сказала тихо: – Почивать пора. Тебе завтра подниматься до солнца.

– А ты?

– А я посижу ещё, Иван, в окно погляжу. На карте Край-Болото не начертают, но глазами разглядишь из любой дали, коли сердце подскажет.

* * *

Затемно ещё постучал в двери Алёшка. Иван едва глаза открыл, а Василиса так и просидела у окна всю ночь, вышивала на его кафтане птах обережных. Провожая, велела:

– На рожон не лезь, судьбу не испытывай.

– А ты не тревожься больно. Чай, не к батюшке твоему едем. Чай, по Солони только.

Поправила Василиса воротник Ивану, вздохнула.

– Доброй дороги тебе.

Дождавшись, пока скроется с глаз посольство, позвала негромко:

– Мамки-няньки! Летите вслед, сберегите от бед!

Нехорошо, холодно зашлось сердце. Василиса затворила двери, а там уж и зорька глянула. Лягушка вспрыгнула на лавку у окна и принялась ждать.

* * *

Скрипели полозья. Тяжело грела меховая полость[197], ветер щипал щёки. Под самый рассвет выехали из Крапивы-Града послы; серебрился снег, и сани летели легко, мягко.

– По такой погоде поди чуть за полдень доберёмся!

– Ты уж, Влас, не ври, за полдень туда только Кощей на своих тенях долетит.

– Али матушка-царица наколдует туч, встанет на них, ударит посохом и враз в Серебряной очутится.

– Хватит тебе, Еме́ля, сказками Ивана Милонежича потчевать. Он человек учёный, в чёрные чудеса не верит.

– Да как тут не верить, когда что ни осень – суховей с искрами, что ни сон у ведуньи – то про конец царства?

– Так и не верить. Работай больше, спи крепче – не будут тебе такие сны сниться.

– Так не мне снилось – ведунье!

– Какой ещё ведунье?

– Бабке Мака́ре.

– Ба-абке! Ма-ка-аре! Ты ещё ясно солнышко послушай али тёмну ноченьку. Они тебе и не то расскажут.

– Вот смеёшься ты, Бла́горь, а ведь и правда так. Спроси прадеда, коли жив, – так ли раньше было? Сколько сеяли – столько жали. Прузи[198] видом не видывали. Ии́збы что ни год не полыхали, и по деревням нечисть не шаталась.

– Ещё нечисть припомни! Мужики напьются, куролесят с немытыми рожами, вот тебе и нечисть.

– Хорош горланить, – велел возница. Обернулся, погрозил через плечо: – Али забыли, кто с нами? Ты, Иван Милонежич, не серчай, суеверные у нас мужики да говорливые хуже баб, даром что из приказа посольского.

– Я и не в обиде, – ответил Иван. – Новости послушать – дело хорошее.

– Если б новости! Звон да брехня.

– Брехня брехнёй, а вот предсказала ж бабка Мака́ра, что невестка у царя явится из боло…

Кто-то охнул. Смолкли мужики. Возница закаменел спиной, а шустрый Емеля прикусил язык. Выдавил:

– Иван Милонежич, пощади дурня.

Видно было по лицам: до смерти перепугались посольские. По всему граду слухи ходили про суженую старшего сына царского. На пиру-то свадебном девицей, говорят, была, а по