Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И поляну, чтоб плясать, давно сделать пора!
– Всё ей плясать! Всё ей плясать!
Толпа засмеялась, заухала. Занялись пересуды. Кажется, и вправду не поняли толком, что за рудник, зачем рыть-копать, к чему серебро царю и царству. Но не взбунтовались, согласились землемеров царских приветить через две седмицы – и то ладно, того батюшка и хотел.
Иван спрыгнул с брёвен, отряхнул кафтан. Тут же налетели девки – пёстрыми мошками порхнули в бреши меж зипунов да шубок. Окружили Ивана: одна мёд обещает, другая приголубить сулит, третья так и норовит за руку взять.
– Нет, нет, девицы, – засмеялся Иван. Оглянулся, ища посольских. – Домой нам пора. Эй! Влас! Скоро ли?
– Лошадям отдохнуть надо. Да и нам тоже, – осторожно ответил Влас.
Иван глянул на него, подумал: а ведь раскатали уже губу посольские и на лежанку на тёплой печке, и на порося в яблоках, и на брагу в дубовых чашах; такую брагу, как в Серебряной, во всех Озёрах-Чащобах нигде, говорят, не варят.
– Да вот ещё к Тихомиру ты заглянуть хотел, помнишь, Иван Милонежич? Парнишке тому, что из лозы плетёт.
– Точно, – вспомнил Иван. – Ну а ежели к нему быстренько, а потом…
– Помилуй, Иван Милонежич! – взмолились мужики. – Мы ж ведь ещё подарки царские не выгрузили. Да и темно совсем: заблудимся по такой дороге, в Тень, не приведи, угодим.
– Сказки это всё – про Тень, – стряхивая с бороды снег, буркнул Онаго́ст. – Но и правда, куда на ночь-то глядя по таким лесам? Волки ходят. Мы и сюда ехали – глаза ихние сверкали меж стволов, не видали, что ли? А теперь, ночью, и подавно.
– Остаёмся, – решил Иван.
* * *
Ужинали в доме Во́згаря, крепкого мужика, старосты. Трое его дочерей накрыли на стол, застелили лавки. После яйца́ с капустой, каши да пирогов посольским вовсе не до прогулок к избе на отшибе стало. Иван и сам сомлел, вспомнил, как гудят ноги, ноет уставшая с дороги спина. В сон потянуло необоримо, только птицы из лозы вились перед глазами, поклёвывали руки и щёки, не давая соскользнуть в дрёму.
Сами собой смолкли разговоры да песни. Сытый потный дух разошёлся по избе, раскатился крепкий и сочный храп. Иван смежил веки.
– Не спи, Ванюша, – послышалось сквозь метель и вёрсты. И правда что; только ведь собирался к Тихомиру. Как же так, почему уснул? Кое-как поднялся, утёр рукавом лицо – никаких расшитых утиральников тут, конечно, не подавали, – выбрался из-за стола. Никто, кроме собаки да младшей хозяйской дочери, не заметил.
– Подскажи, красна девица, как Тихомира найти?
Девица потупила глаза, стрельнула из-под ресниц.
– Ночь на дворе. Куда в такой холод, царевич?
– К Тихомиру, – повторил Иван, чувствуя, как тянет и тянет в сон, а девица берёт под руку, ведёт куда-то, темней становится вокруг, смолкает храп, слабо всплескивает во тьме золото свечки…
– Зачем тебе к Тихомиру? Пойдём лучше в ложницу.
Сладко было, томно, темно, сонно. Из узкого окна скользнул месяц, остро глянул ледяным глазом – всю дремоту разом порвал. Иван выдернул руку. Шоркнул по полу сквозняк, шмыгнула мышь.
– К Тихомиру как добраться, девица?
Хозяйская дочь обиженно отстранилась. Махнула на дверь.
– Вот куда ходили сегодня к рудке – туда иди. У околицы свернёшь влево. Косой домишко увидишь с краю с чёрными ставнями – вот и Тихомир твой.
Иван кивнул, пошёл к дверям.
– Да смотри нос не отморозь, – донеслось вслед.
– Да уж не отморожу, – пробормотал Иван.
Толкнул скрипучую дверь, набросил кафтан, ступил на крыльцо. И замер – от того, как близко сияли звёзды, как низко висел месяц, только что в окошке – узкий-узкий, а теперь широкий, в три сабли. Хрустнул под сапогом снег, медленно закружил, опускаясь на кафтан, на шапку. Всё застыло, только серебряные тропки вели во дворы, разбегались по земле волшебным клубком, путаным древом. Куда пойдёшь – тебе выбирать…
Иван натянул рукавицы и, боясь потревожить ночь, зашагал к лесу. Замелькали избы, зашуршал ветер. Плакали от лютого холода домовые в сенях, одна улочка осталась позади, другая, третья… Вот уже и околица – занесённая, кривая, льдом разубрана так, словно узор выделывал искусный умелец.
Иван повернул влево, увидал избу с чёрными ставнями. Сладко поскрипывал снег; пели матушкину колыбельную звёзды:
За метелью будет вёдро,
Выйдут звёзды на поклоны,
Прилетит в зелёный полдень
Голубочек сизокрылый.
За ставнями плясал огонёк – мелкий, ласковый. Иван постучал, чувствуя, как сковывает мороз мысли. Дверь отворилась тотчас. Выглянул мальчишка со свечой – тот самый, что запомнился у брёвен на торжище.
Сладко плачет зимний месяц,
Глухо плачет снег голодный,
Тихо жалобится котик,
Ты же спи, дружочек милый.
– Чего надобно, царь-батюшка? – спросил мальчишка.
В блеске свечи заметил Иван в его волосах опилки, щепки, нитки лозы. Вздрогнул от «царя-батюшки». Угрюмо ответил:
– Тихомира ищу, по лозе умельца. Помощник ты его, что ли?
Мальчик закатал рукава, посторонился.
– Заходи, царь-батюшка. Я – Тихомир, по лозе умелец.
Ивана пробрало холодом, хоть и дышало из сеней духотой и жаром. Снедью пахло, овчиной, а ещё весной почему-то – тонко, сильно, хоть и не было ещё весны нигде, и даже птицы ещё про неё не знали.
– Не зови меня царём, умелец.
– Отчего не звать? – удивился Тихомир, ведя Ивана длинным переходом к тесной горнице.
– Царь-батюшка – Милонег Всеградыч, он в Крапиве-Граде сидит. Я – Иван-царевич.
– Отчего не звать? – повторил Тихомир, будто не слышал.
Поставил свечу на чурбачок, сел на ворох соломы. В горнице было тихо, только печка потрескивала и сверчок пел, будто подпевал колыбельной. Словно не стояло лихого мороза за стенами, всюду здесь просвечивала весна: золотой лозой, свежими опилками, ягодным духом, а главное – птицами на длинных нитях. Как с крыльца Во́згаревой избы близки были звёзды, так тут – птицы. Янтарные, виноградные, налитые нездешним соком.
– Неужто из простой лозы?
– Из простой, батюшка.
– И никаких наговоров?
– Без наговоров и хлеб не печётся, – улыбнулся Тихомир, вовсе, кажется, приходом Ивана не удивлённый. Поднял пучок соломы, принялся раскладывать по стебельку в ровный ряд.
– Как же они живые у тебя такие? Вот и ветра нет, а они вьются.
– Так это не у меня, – засмеялся умелец. – Это оттого, что нутро у птицы такое, природа.
Будет месяц, будет вёдро,
Наступает час конечный
