Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Евдокия Мухина

Мама смотрит, щурится. Очень она состарилась. Вот сейчас выпила домашнего вина, чуть порозовела, улыбается:

— Дусенька, ты насовсем, что ли, приехала?

— Ишь чего захотела, — говорит отец. — Разве пустят сейчас насовсем, когда конца войны еще не видно. Хорошо, дочка, ты фельдшер, раненых лечишь, солдатские муки облегчаешь.

— Ты прав, отец. Работать нам в госпитале приходится много, но не опасно. На фронт нас не пошлют, едем в Москву, в хорошее, спокойное место.

Мать заулыбалась, вроде поверила. Который раз я говорю своим старикам неправду. Нехорошо на душе, но иначе нельзя.

Далеко за полночь легли спать.

Мы с Дашей крепко заснули, а отец и мать проговорили до самой зари о чем-то своем, тревожном.

Рано утром мы выпили чаю и побежали на вокзал. Отец пошел нас провожать. Мама осталась в слезах. Отец отчитывает ее, сердится:

— Ну, старая, чего заголосила? Нет чтоб дочку проводить подобру-поздорову, а ты своими причитаниями душу ей расстраиваешь. Разве будет она спокойна, когда мы ее так провожаем?

Отец уходит с Дашей вперед, размахивая руками и браня маму.

Прижавшись в последний раз к груди мамы, крепко ее целую и бегу.

Не дойдя до вокзала, я отвела папку в сторону и говорю:

— Дальше вам с Верочкой ходить не надо, будем прощаться. Там стоит военный эшелон, и вас к нему не подпустят.

Папка грустно посмотрел и, обняв меня, так сказал:

— Доченька, милая, прости меня, дурака, что я сгоряча написал глупое письмо. От начальства небось попало?

— За что?

— А за то, что упомянул твое секретное имя. Я к тебе вчера вечером и под утро подходил: не пахнет от тебя госпиталем, а пахнет от тебя порохом. Понимаю отлично, кто ты есть. Понимаю и благословляю.

Вот когда я кинулась на шею своему старичку и целовала его со слезами. А он спросил:

— Кто муж-то твой, а, товарищ Евдокимова? Небось гражданин Автомат?.. Ладно, маме и Верке ничего не скажу. Держись, Женя!

Напоследок и Даша расцеловала моего папку. Одна Вера по своей молодости не догадалась, с чего это мы перемигиваемся, как заговорщики, радостно переглядываемся, на что-то друг другу намекая.

Пора расставаться. Я смотрю на сгорбленную фигуру отца. Он машет мне на прощание фуражкой. Может, вижу его в последний раз. Присев на корточки, плачет, уткнув лицо в колени, Верка. Я тоже не удержала слез, горько заплакала и побежала.

…Поезд, вынырнув из туннеля, катит над берегом моря. Я уныло гляжу в маленькое окошко на келасурский морской пляж и удаляющийся город. Девушки молча сидят.

Первой заговорила Ада Паршина:

— Хватит, Чижик, разводить тоску.

Даша тоже вздыхала — расстроилась вместе со мной.

Поезд наш еле тащился, нас подолгу держали на каждом полустанке. Десять дней мы ехали до Баку. Начался апрель. Ночью дул холодный ветер, и утром не хотелось вылезать из-под теплых бушлатов. Город Баку предстал перед нами закопченный, в маскировочных пятнах. Словно и здесь прокатилась война. Весь он такой был или только возле вокзала, не знаю. Двое суток наш эшелон стоял в этом по-военному суровом Баку. Выкупались в вагоне-бане и поехали мимо гор, по степи-равнине…

…В Москву я попала впервые в жизни. Хоть город и был размалеван маскировочными щитами, я видела и чувствовала его красоту. Хотелось побыть тут как, можно дольше, но разгуливать нам особо не пришлось. На третий день по прибытии определились на курсы, где учеба шла каждый день, включая воскресенья.

Как только мы приехали, выяснилось: Центральный штаб партизанского движения расформирован, а курсы радистов и минеров переданы Украинскому штабу. Нам сразу же сказали, что теперь в Крым не полетим, там, мол, и без нас справятся, а по окончании всех пошлют на оккупированную часть Украины.

Вскоре все были распределены по группам. Командиром специального отряда был назначен капитан Чепига. Женьку Харина и меня он попросил включить в свою группу. Ему в этом не отказали, и я была очень рада: как-никак знакомый командир, симпатичный и, по всему видать, боевой.

Мы с Женькой принялись изучать шифр и новую радиостанцию РПО-2 с приводом для передачи. Свой безотказный «Северок» я беру с собой на всякий случай, мне ужасно не хотелось с ним расставаться.

Проходим переподготовку. Требования куда строже, чем были в нашей разведшколе. Оно и понятно: командование знает, что имеет дело не с какими-то деточками, а с сознательными и обожженными войной разведчиками.

С Дашей нас разлучили. Она рвалась на оккупированную часть Украины с тайной надеждой отыскать своих родных. Может, поэтому слишком старалась и ее отметили как радистку наивысшей квалификации, а в результате оставили в Москве при штабе оператором.

К концу июня сформировалась наша группа в двенадцать человек. Командир — Владимир Павлович Чепига, начальник штаба — Виктор Васильевич Транквилицкий… Что толку перечислять людей, я с ними познакомилась пока что поверхностно, а узнала после выброски. Один лишь Женька Харин да еще командир наш Чепига были по-настоящему близкими людьми, но Чепигу я еще в бою не видела и относилась к нему хоть и с душевным теплом, но по разведочной привычке с настороженностью: боевая практика научила меня судить о людях только после испытания огнем.

22 июня 1943 года нас вывезли во Внуково. Место выброски было известно — Черниговские леса. Нам рассказали, что это прославленные партизанские места, где начали свою деятельность отряды Героя Советского Союза Алексея Федорова.

Москва все еще подвергалась налетам, особенно по ночам. И вот в одну из ночей нас повезли на аэродром. Воздушная тревога началась, когда подъехали к парашютному складу. Не обращая внимания на сирену, неподвижно стоит часовой.

Машина вплотную подошла к складу. Еле разыскав его начальника, мы выбрали двенадцать парашютов и погрузили в кузов полуторки. Я чувствовала безотчетную радость, что лечу к партизанам. Нас будут выбрасывать на костры.

Этим все были довольны — ив Украинском штабе партизанского движения и на аэродроме. Действительно, чего лучше! Вот только я да Женька Харин поежились — вспомнили наш последний вылет, когда костры подвели. Но мы с ним переглянулись и никому ни слова не сказали. Не всегда же такая беда, правда? А так-то выброска на костры имеет огромное преимущество перед выброской по карте. Характер помог: я быстро успокоилась. Мало того — развеселилась. Как-никак впервые летела в настоящий отряд, в крепкий коллектив. В прошлый раз мы выбрасывались выручать товарищей, а тут нас приглашали костры бывалых партизан.

…Как мы торопились из Москвы на аэродром, как спешили вытащить из склада все необходимое снаряжение — заставили всех работать под бомбежкой. И вдруг — на тебе! — нас задержали и расселили в палатках. Три дня мы жили на обочине аэродрома, питались в столовой летчиков. Остальное время бегали, ползали, стреляли по мишеням, пропадали от тоски. Начальство говорит: нет сообщения от партизан… вроде бы они где-то на марше. Как станут лагерем и подберут площадку, радируют нам координаты. Успокаивая нас, Чепига сам заметно волновался.

Наконец-то в один из вечеров группе было приказано готовиться к полету. Была получена радиограмма, что отряд расположился под селом Сорокошичи Черниговской области. Его командир Салай примет самолет на костры. В тот же вечер мы с радостью покинули палатки и побежали грузиться.

Навешиваем на себя парашюты, вещмешки, оружие, забираемся в самолет и сразу же отрываемся от земли. Сидеть неудобно. Справа рация, слева питание к ней, сзади автомат, а впереди под самым носом тяжелый вещмешок. Да и все навьючены и вооружены до зубов. Раньше при каждом прыжке я волновалась. Сейчас мне даже весело. Как увижу нахмуренные лица ребят — смех берет. Согнувшись, они пыхтят под тяжестью груза. Женька что-то ерзает, летчики то один, то другой выходят из своей кабины проверять наше самочувствие… Летим уже три часа. Самолет набирает высоту: стало покалывать в висках и в носу; в ушах какие-то щелчки — они все учащаются. Я сразу не поняла, что за щелчки. Приподнялась и увидела в иллюминатор, как рвутся зенитные снаряды. Это немцы хотят нас сбить. Черта с два собьют. Над линией фронта мы летели на высоте три тысячи метров… Чувствуем — наш самолет пошел на снижение. Второй пилот объявляет:

— Скоро Чернигов.

Чепига жмет мою руку: дескать, не бойся. А я ни капельки не боюсь, только бы поскорей прыгать и освободиться от груза.

Самолет круто разворачивается над лесом. Сигнал к выбросу. Становимся друг за дружкой. Чепига первый, я за ним, за мной начальник штаба Транквилицкий, дальше Женька Харин и все остальные. В отблеске костров шевелятся людские тени. Кажется, совсем близко земля. Мы цепляемся карабинами за кольца. Опять я не дотянулась до кольца и нет сил нажать пластинку карабина. Выросла на восемь сантиметров, а все равно коротка. Мне помогает второй пилот. Я плотнее прижимаюсь к Чепиге. Сильный разворот самолета кидает меня в сторону, еле успеваю ухватиться за фалу вытяжного троса. Открываются двери, врывается сильный поток ветра. Тронув меня локтем, Чепига шагает в темноту. Я валюсь за ним и чуть не сажусь верхом на его спину, но… пролетаю мимо. Что такое? И вдруг соображаю: нет привычного толчка от раскрывшегося парашюта. Чем-то больно царапнуло по лицу. Слетел вещмешок, за ним шлем. Похоже, я кувыркнулась вниз головой. Ясно вижу приближающийся лес и его синие очертания. Молнией проносится мысль: получился перехлест строп, купол не набрал воздуха… Может, оторвалась фала вытяжного троса и только благодаря порыву ветра часть купола вырвалась на свободу. Захлебываюсь воздухом, еле успеваю закрыть лицо руками и… слышу треск сучьев. Они больно царапают руки и лицо. Чувствую, что повисла вниз головой. Открываю глаза, но ничего не вижу. Гребу руками по колючей хвое. Напрягаю все силы, чтобы оторваться от того, на чем повисла, или хотя бы подтянуться кверху. Но не могу. На голову давит упаковка с батареями, ее плотно прижимает какая-то ветка. На спине автомат — он давит на затылок. Тяну на себя ветки, какие только попадают под руку. Диск автомата при каждом движении лупит по башке. Я не кричу. Мне и на ум не приходит кричать. Сознание затуманено. Отчетливо понимаю одно: вниз головой долго не провисишь. В горле спазмы, дышать трудно, резкая боль в глазах… Ах, если б была подо мной ветка, на которую можно бы опереться хоть плечом. Но ветки нет. Значит, надо любым способом освобождаться от того, что меня держит. Дотягиваюсь до финки, вынимаю из ножен, зажимаю в зубах, хватаюсь рукой за подвесную систему и режу ножные обхваты сперва справа, потом слева. Ремни сползают под горло. Нечем дышать. Теперь я настоящий удавленник. Размахиваю над головой финкой, чтобы перерезать верхние стропы. Что-то перерезала, от чего-то освободилась, соскальзываю ниже, но вишу. Все-таки вишу. Еще один взмах финкой над головой и… лечу спиной вниз.