Жить для возвращения - Зиновий Каневский

Его действительно быстро нашли. Он лежал за невысоким айсбергом, вмерзшим в лед бухты, метрах в двухстах в стороне от того места, где подобрали меня. Как я и опасался, он, по-видимому, не выдержал встречного ураганного ветра, заполз за айсберг в относительное затишье и уснул. По словам доктора, Анатолий умер безболезненно, просто забылся — и все… Меня обманывали целую неделю, лишь на Диксоне Наташа не выдержала моих назойливых расспросов и призналась, что Толи больше нет.

Из той тысячи метров, что отделяла палатку от ближайшего берега, я преодолел семьсот. У Анатолия был хронометр, я хорошо запомнил, что мы отправились в путь в четырнадцать часов 25-го. Меня же нашли в десять утра 26-го, я прополз семьсот метров ровно за двадцать часов. Впоследствии врач экспедиции Валентин Васильевич Землянников не поверил мне, когда я рассказал, что мы вылезли из палатки днем 25 марта, он утверждал, что невозможно было остаться в живых в продолжение того срока, что мы пробыли на льду. Что ж, мы и так не все остались живы… А время приведено мною точно, почти точно.

По всесильному закону подлости доктора в тот момент, когда меня нашли, на берегу не оказалось, за несколько дней до тех событий он отправился на Барьер Сомнений — просто посмотреть вблизи на ледник, на наши тамошние быт и работу, а заодно сменить одного из наблюдателей. За ним тут же на тракторе отправился Коля Неверов, и часов через шесть привез его ко мне. Однако за эти часы ребята, сами того не желая, нанесли мне дополнительные травмы. Они обступили койку, на которой я лежал, притащили двадцатилитровую канистру со спиртом и начали изо всех сил растирать мои руки и ноги, немилосердно обдирая не только мертвую, но и живую кожу и ткани. Их попытка от чистого сердца, понятно, ни к чему не привела, хотя пальцы на руках задергались, и они решили, что сумели оживить мне руки. Дик даже пустился в пляс.

Сразу же вызвали с Диксона самолет, но, по тому же закону подлости, бора сменилась густым снегопадом, туманом и полнейшим безветрием, которое помогало серой пелене держаться на протяжении четырех бесконечных суток, и ни о какой посадке самолета не могло быть речи. С Диксона регулярно поступали радиограммы о том, что санитарный авиарейс будет непременно. Тамошние врачи внимательно следили по радио за моим состоянием, давали дельные рекомендации, увы, по большей части невыполнимые. Как, например, было держать больного как можно дальше от очагов инфекции, если рядом топилась углем печка? Или давать пострадавшему антибиотики, коих не было и в помине? Следите за температурой, взывали медики, бойтесь гангрены и ждите самолета, ждите самолета, ждите самолета…

Все эти дни я ничего не ел, почти ничего не пил. Веки и ресницы накрепко смерзлись, вокруг глаз все распухло, и видеть я смог только на третьи сутки. Валентин Васильевич делал мне какие-то уколы, прикладывал какие-то примочки. Лечил он меня, судя по всему, очень квалифицированно, если учесть, что у него не было никаких свежих лекарств и препаратов. Во всяком случае в московской больнице профессор показывал составленную им историю моей болезни как превосходный образец профессиональной работы. Наташе доктор говорил успокоительные слова, намекал на то, что придется пожертвовать только фалангами пальцев рук — а ведь даже это казалось ей катастрофой. Лишь в последнюю минуту, когда меня уже грузили в самолет, он подошел к ней и тихо сказал о том, чтобы она готовилась к худшему.

Почти ничего не помню из тех пяти дней лежания на базе экспедиции. Вроде кто-то все время был около меня, кроме Наташи и доктора. Доктор кого-то ругал за то, что неаккуратно топит печь, могут занести мне в гноящиеся раны инфекцию и погубить меня. Кто-то остриг мою гордость и мое спасение — бороду. Что ж, свое дело она сделала, помогла уберечь лицо, кроме самого кончика носа. Но почему, почему Толя под корень выбрился накануне?! Правда, как я и предполагал, его нашли без шарфа, и тут уж никакая борода не помогла бы, у меня же была спасительная маска.

Наконец прилетел Ли-2, причем туман отнюдь не рассеялся, лишь немного приподнялся. Как удалось пилотам посадить машину, до сих пор не понимаю, хотя премного налетался в Арктике, видел всякую непогоду и разные аэродромы. И взлетать им тоже пришлось с приключениями. Тридцатиградусный мороз сменился едва ли не оттепелью, самолет накрепко прилип лыжами к подтаявшему снегу и льду. Весь наличный состав экспедиции и зимовки раскачивал аэроплан за хвост, за обе плоскости, народ еще долго бежал следом, подталкивая набиравшую скорость машину, пока она не оторвалась ото льда и не легла курсом на остров Диксон.

Был я настолько плох, что в диксонской больнице трогать меня не решились и, продержав около двух суток, отправили спецрейсом в Архангельск. Там терпеливо ждал самолет Архангельск-Москва, хотя ему уже давно было дано разрешение выруливать на взлет. Он ждал меня.

Глава девятая

КИТАЙСКИЙ КОКТЕЙЛЬ

21 апреля 1959 года, почти через месяц после случившегося, Павел Иосифович сам, по просьбе моих родных и знакомых, сделал ампутацию обеих рук.

Я, как чувствовал, долго просил его дать мне общий наркоз, а он отказался: мое состояние не позволяло, слишком был слаб и измучен. Профессор обещал щедро обезболить меня, и, наверное, сестры не поскупились на новокаин с адреналином, однако мне все это было — как слону дробинка.

В операционной мне сделали внутривенный укол, кто-то из врачей назвал это «китайским коктейлем». Сознание слегка притупилось, речь парализовало, боль приглушило, но я не уснул, не впал в забытье, а все два с чем-то часа, пока шла операция, внимал происходящему, почти все чувствовал и слышал, однако не мог вымолвить ни слова. Едва профессор начал действовать, раздался его возглас:

— Что за чертовщина! Не кровит, надо брать выше.

Я пришел в неописуемый ужас, ибо явственно ощущал, как Нечто с силой давит мне на руку выше локтя, туго перетягивая кровеносные сосуды — потому-то и «не кровит». То ли забыли снять жгут после измерения давления крови, то ли еще что-то мешало, только я понял так: раз не кровит, значит будут отступать по предплечью все ближе и ближе к локтю! И я начал ерзать на операционном столе, всхлипывать, мычать, не в силах издать членораздельный звук. Сказать же необходимо было следующее:

— Родненькие мои, не проходите мимо, обратите внимание на правую руку выше локтя. Там, под рукавом белоснежной рубашки, которую вы заботливо нацепили на меня, что-то инородное, мешающее вам и мне. Бога ради, не режьте наугад!

На эти так и не произнесенные слова Павел Иосифович отозвался предельно лаконично: