Жить для возвращения - Зиновий Каневский

Двадцать первого апреля мне ампутировали руки. Двадцатого мая — пальцы на ногах, все, кроме мизинцев. Потом последовали две пересадки кожи, моей же собственной, с бедер, на культи и на стопы. В середине июля я впервые сел, свесив с кровати ноги, и в них яростно впились миллионы булавок — в отвыкшие жить конечности начала приливать кровь, и выдержать эту пытку можно было на протяжении десяти-пятнадцати секунд, не более. Однако с каждым днем срок увеличивался, настал час, когда я поднялся и минуты две стоял, прежде чем рухнуть на постель. А в итоге в конце августа самостоятельно вышел из палаты в больничный коридор и стал участником замечательной сцены: сидевшие вдоль стен старушки, глядя на меня, стали креститься и приговаривать:

— Слава Богу, наш-то — пошел! Слава Богу!

Да… Сподобился, ничего не скажешь! Я, богохульник, ругатель, воинствующий, научно говоря, атеист — и вот тебе, изволь радоваться, оказывается, меня спас Бог, и за то Ему великое наше гран-мерси! Тот Самый, Который так артистически умеет на протяжении тысячелетий расправляться с невинными людьми, возлагая на них кровавые грехи истинных преступников. Который не желает предотвращать войны, болезни, землетрясения (Который, в частности, не позволил армянским ребятишкам выбежать через две минуты на перемену, на улицу, и завалил их, всех до единого, в спитакской школе…) Безжалостно написал о Нем в «Поединке» Александр Иванович Куприн:

«И почти неожиданно для самого себя, подняв кулаки над головою и потрясая ими, Ромашов закричал бешено: — Ты! Старый обманщик! Если ты что-нибудь можешь и смеешь, то… ну вот: сделай так, чтобы я сломал себе ногу». Нет, не вышло, ногу поручик, бросившийся бежать в темноте, с крутого откоса, не сломал. «Но в душе у него, — продолжает Куприн, — вдруг вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага».

В конце августа я покидал Измайловскую больницу, в которой провёл около пяти месяцев. Расцеловался со всеми докторами, «средним и младшим медперсоналом», нетвердой походкой вышел на улицу. Меня усадили в такси, Наташа прижалась ко мне и негромко сказала:

— Господи, как ты мне дорог!

А я применил испытанный метод иронии и самоиронии, столько раз выручавший меня (и порой недешево обходившийся окружающим):

— Тебе дорог Господь, а не я, да, Натик?

Но она ответила серьезно и убежденно:

— Нет, именно ты, Зиночек. Теперь ты у меня Виктор, ведь так собиралась назвать тебя мама? Виктор, Победитель.

Во-во, Победитель, лучше не скажешь! У скульптора Сидура есть такая работа — «Виктор», вернувшийся с войны солдат-инвалид на костылях, с наглухо забинтованным лицом, можно сказать, мертвый, но все-таки живой, и это в конечном счете единственно важное. Тот солдат и впрямь безоговорочный победитель, мне же еще предстоит им стать. Либо не стать… Схватка будет нешуточная, и сражение это займет уже не двадцать часов, не пять месяцев, и в одиночку тут никак не справиться.

Однажды Олег Яблонский, тогда еще близкий друг, бросил мне во время очередного спора:

— Принципиальный больно, и живешь-то из принципа!

Тогда все расхохотались над неожиданной шуткой, и я первый. А получилось, что это совсем не шутка. Теперь, когда я так или иначе выжил, нужно научиться жить. Не беда, если даже «из принципа», — главное, чтобы достойно прожить столько, сколько отпущено.

Эпилог

Мне не было двадцати семи, когда это случилось. В том возрасте Александр Македонский приступил к завоеванию мира, Леонардо да Винчи был провозглашен маэстро живописи, Шекспир написал первую пьесу «Генрих VI», Авраам Линкольн и Уинстон Черчилль вступили на политическую стезю, Альберт Эйнштейн создал теорию относительности, Юрий Гагарин улетел в космос. В том самом возрасте Фритьоф Нансен начал свою ослепительную арктическую карьеру. Я же ее, едва наметившуюся, навсегда завершил.

Неужели навсегда? В день выхода из больницы я и помыслить не мог, что еще увижу море во льдах и небо в полярном сиянии. Какое там! Нужно было привыкать к отсутствию рук, «приспосабливаться» к протезам (ох, до чего же любят пользоваться этим рабским термином врачи-ортопеды!). И неотступно помнить о том, чего лишился, растравляя себя и самых близких тебе людей.

…Читая однажды Сент-Экзюпери, я наткнулся на фразу: «Нужно жить для возвращения». Она поразила меня — ведь ее автор, оставивший Планете Людей вечное чудо — Маленького Принца, так и не вернулся из последнего полета над Средиземным морем. Мне же повезло, я начал возвращаться и уже не имел права останавливаться.

Приснилось мне, как светлой ночью,В пургу, в снегу, в аду, в бредуЯ полз бескомпасно, бессрочноПо черному морскому льду.

И вмиг не стало жизни прежней,Текущей ровно, без затей,И наступил он, неизбежныйМомент кусания локтей.

Вокруг кипит судеб вращенье,Судьба-струна, судьбинка-нить…И надо жить для возвращеньяКо всем, кто продолжает жить.

Конец первой книги

1992 — июнь 1995 г.

КНИГА ВТОРАЯ

ТАРАСКОН И ОСТАЛЬНАЯ АРКТИКА

Совсем недавно я наткнулся в дневниках Корнея Ивановича Чуковского на любопытную мысль о том, что человек должен приступать к написанию мемуаров в возрасте 62-х лет. Почему, по каким таким соображениям — это осталось неясным, но сама цифра меня вполне устроила. Сам того не зная, я попал в «яблочко»: начал писать эту книгу на пороге 63-летия. И действительно, если первая книга по форме — повесть, то вторая — типичные воспоминания очевидца. Не буду придираться сам к себе. Что же до читателя — его еще надо заполучить, о чем сегодня я не собираюсь задумываться.

Глава первая

«НУ ПРЯМО КАК БЕЗ РУК!..»

Меня привезли домой, в Арсеньевский переулок. И тут же стало ясно, что жить здесь мне будет очень трудно из-за отсутствия ванной. Мыться самостоятельно я не мог, плескаться в тазике с помощью Наташи и тети Сони тоже было явно «не с руки». Вообще я быстро заметил, что отныне множество совершенно земных, не отмечаемых ухом выражений, приобрели для меня особенный смысл. Ну, например: «Руки коротки», «ты что, без рук, что ли?», «руки-ноги есть — и слава Богу!» То и дело возникали неловкие ситуации, заставлявшие хороших людей конфузиться и проклинать себя на чем свет стоит. Однажды приятель, подавая мне обжигающий пальцы стакан чая, вдруг прикрикнул на меня: