Идолопоклонница - Татьяна Туринская

Нет, боялась Женя иного… Боялась, что придет домой, будет ждать, а ожидания ее окажутся напрасными. Или того хуже — ненапрасными. Одинаково страшны были оба варианта. Потому что видеть Зимина после вчерашнего Женя не хотела еще больше, чем накануне. И в то же время мысль, что больше они с ним никогда не увидятся, буквально вгоняла в ужас.

Как разобраться в чувствах, как для каждого из них выбрать правильную полочку? Как объяснить самой себе, чего ждет от жизни, чего желает? Не для кого-нибудь, не для Городинского, не для Зимина, а для себя самой. Хотелось видеть Зимина, хотелось вновь чувствовать на своем обнаженном теле его требовательные руки, хотелось просто прижаться к нему и замереть на миг. А еще лучше — на вечность. Прижаться к мускулистой груди, вдохнуть горьковато-цитрусовый аромат его тела, и забыть обо всем на свете, может быть, даже умереть. Потому что никогда в жизни ни на чьей груди не чувствовала себя столь уютно и даже счастливо, как на груди Зимина. Страшного человека Зимина…

С другой стороны, Женя прекрасно понимала, что умрет от стыда, хотя бы раз встретившись с ним взглядом. Потому что он знал о ней всё. То, что Женька тщательнейшим образом скрывала от самой себя, знал страшный человек Зимин. И вот за это знание, за то, что был не только свидетелем ее позора, но и его причиной, ненавидела его до смерти. Потому что даже Городинский, которого после вчерашнего язык не поворачивался назвать по имени, знал гораздо меньше, чем Зимин. И пусть Городинский знал, как низко Женька пала. И пусть знал, что на эту жертву она пошла только ради него. Пусть знал ей реальную цену, пусть осуждал, пусть презирал. Но Городинский не знал главного. Городинский не знал самого страшного. Он даже не догадывался, какой восторг, какое несказанное удовольствие Женька получила от своего падения.

А вот Зимин знал… Ему не нужно было об этом рассказывать, он все понял сам. Пусть и не сказал по этому поводу ни слова, пусть вообще не попрощался, даже не поблагодарил — а чего ее благодарить, она ведь всего-навсего расплатилась по счету. Но он наверняка понял. Он прекрасно все понял, или он — не страшный человек Зимин…

По дороге домой все в том же киоске 'Союзпечати' Женя купила красивый календарь на следующий год, в аккурат подходивший по размеру на место портрета. С плаката удивленно-наивными глазами чуть обиженно смотрела на мир очаровательная мордашка йоркширского терьерчика. В самый раз. И красиво, и вряд ли быстро надоест. Да еще и польза в хозяйстве — календарь в доме лишним не бывает. И главное — совершенно нейтральная картинка. Максимальный вред от нее — то, что Жене, быть может, от одиночества захочется купить себе такую же собачку. Так ведь собака — не Городинский, не безымянный предатель, даже не догадывающийся, быть может, о всей подлости собственной натуры, не страшный человек Зимин, какой от нее вред? Уж собака-то точно не предаст…

Шла домой в уверенности, что вот сейчас сразу, не медля ни минуты, повесит календарик на стену. Чтобы темный прямоугольник не навевал дурных мыслей. Хватит, достаточно, больше никаких мыслей, никаких! Просто жить, просто плыть по течению, ни о чем не думая. Мысли — они ведь могут завести совершенно в противоположную разумной сторону. Один сплошной вред от них вместо пользы.

Однако дома уверенности и спокойствия поубавилось. Буквально все здесь о чем-то напоминало. Женя собралась было переодеться, автоматически схватилась за халат, и тут же вспомнила, как буквально несколько часов назад этот халатик держал в руках Зимин. Вернее, не столько держал, сколько пытался снять, мучительно долго и нервно теребил непослушные пуговицы. Но ведь все равно прикасался! Для того, чтобы потом прикоснуться к бесстыдно оголенному Женькиному телу… Ох…

Женя понюхала халат в надежде ощутить на нем запах Зимина. Но нет, он пах только ее туалетной водой, да и то едва-едва — Женя не любила назойливых запахов, а потому очень стойкими духами никогда не пользовалась.

Взялась было за плакат, только собралась повесить на стену, как руки словно бы что-то обожгло: нет, нельзя, это Димино место. Сама себя уговаривала, что нужно поскорее завесить темный прямоугольник, чтобы даже воспоминаний никаких не осталось, но не могла перешагнуть через внутреннее табу. Как же так, ведь на этом месте почти пять лет провисел Димочкин портрет! И пусть Женя в нем ошиблась, но ведь это пять лет ее жизни, ее, а не Диминой! Не может же она вот так сразу просто взять и вычеркнуть их из памяти! И календарь так и остался скрученным в трубочку сиротливо лежать на гладкой поверхности журнального столика.

Все, буквально все в доме о чем-то напоминало! Или о Городинском, или о Зимине. Одна радость — воспоминания о том, чье имя нынче помнит другая женщина, и быть может не одна, прочно канули в лету. Жене даже показалось, что она готова без содрогания произнести его умершее имя вслух. Но… нет, не помнила. Не могла вспомнить. Или просто не в ее силах было воскресить его имя из царства мертвых?

Женя на минутку задумалась — чем бы себя занять? Ужинать совершенно не хотелось, смотреть телевизор — тем более. До чужих ли ей теперь проблем, в таком-то состоянии?! Остановилась в центре комнаты, и словно током ударило: вот здесь уютной полянкой лежал плащ в их первую встречу с Зиминым. Со страшным человеком Зиминым… А вчера на этом же самом месте лежал ее любимый, нет, теперь уже ненавистный атласный халатик. Но это потом. А сначала на этом самом месте стояли они со страшным человеком Зиминым. Он жадно целовал ее шейку, спускаясь все ниже и ниже, к самой родинке, уютно расположившейся в ложбинке посреди грудей, почти в центре, чуть-чуть, самую малость правее… Ей так хотелось, чтобы он скорее припал к груди, чтобы поцеловал сосок, чтобы терзал ее тело бесконечно долго и до безумия жарко, жадно, ненасытно, а Зимин вдруг прервался, испугав Женю. Да, он практически сразу же переключился на ее губы — о, как сладок был его поцелуй! — но за это короткое мгновение Женя, кажется, успела очень-очень многое понять. Понять главное — что прежде никогда не боялась, что продолжения не будет. Почему-то раньше эта перспектива ее совершенно не пугала, даже если находилась в объятиях самого любимого человека на свете — Димы ли Городинского, или того, чье имя уже, кажется, готова простить и выпустить из застенков забвения. Женя безумно любила их обоих: безымянного предателя, и предателя Городинского (странно, почему от его фамилии она до сих пор не теряет почву под ногами, почему совершенно не боится его имени?). Именно любила, в прошедшем времени. Потому что в эту минуту была уверена — все эти глупости в прошлом, она выздоровела от любви к ним обоим, ведь несмотря на то, что категорически запретила собственной памяти складывать предательское сочетание имени из нескольких рядовых, ничего не значащих поодиночке букв, любила все это время не только Городинского. Даже, возможно, не столько его. Быть может, Городинским она лишь прикрывалась от того, кто сделал ей так больно, кто, казалось, навсегда убил ее душу, зачем-то оставив жить тело? А Городинский? Зачем ей был нужен Городинский? Неужели Женя лишь прикрывалась им, как щитом, от собственной памяти?!