Милиция плачет - Александр Георгиевич Шишов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Скромность украшает человека, — в завершение своего выступления в Красном уголке повторил лейтенант в контексте очевидной застенчивости героев, постеснявшихся присутствовать на собрании, посвященном их же подвигу и попросту сбежавших от повышенного к ним внимания.
Он замолчал, выжидательно посматривая на дверь, из-за которой доносились малопонятные звуки. Над залом повисла тишина вынужденного нетерпения — хотелось поскорее увидеть главных действующих лиц, задержавших опасного преступника. Самые нетерпеливые, вытягивая шеи и приподнимаясь с мест, всматривались в белую филёнчатую поверхность входной двери. Их повышенное внимание было сродни недоумению искушённых театралов — музыкальная прелюдия прозвучала, а оживший закрытый занавес, дёрнулся, замер и никак не желает открываться. Пауза затягивалась.
Милиционер стоял по стойке смирно и незаметно, нервно, переминался с ноги на ногу. Волнующимися пальцами он то с шумом решительно открывал, то медленно закрывал змейку кожаной папки.
Первым не выдержал кто-то из зала:
— А где сейчас преступник? Он, в самом деле, особо опасный?
Лейтенант с радостью зацепился за вопрос и поспешно снабдил зрительный зал дополнительной информацией.
— А вам не было страшно одному задерживать такого матерого бандита? — спросила девушка, наконец-то увидевшая воочию перед собой настоящего героя нашего времени.
Как бы оправдываясь, милиционер попробовал объяснить:
— Поначалу думал, что похож. Решил только проверить документы. А потом, когда он сказал, что документов нет, пригласил пройти в отделение. Он отказался и тогда…
В коридоре послышался приближающийся гомон голосов, топот ног, шарканье шагов и, наконец в Красный уголок победоносно прошествовал комендант, держась за ушибленное плечо:
— Мы их взяли, — радостно доложил он лейтенанту, — от нас ещё никто не убегал.
Затем появились следующие действующие лица: аспиранты во главе с будущим деканом-садистом, Шура в окружении десятка студентов-активистов, боязливо придерживающих его за джинсовую куртку. Далее вообще смешной кадр из старого мультфильма про Гулливера — Манюня, облепленный, нельзя сказать, что с ног до головы, но точно снизу до пояса, разгорячёнными и взлохмаченными добровольцами-камикадзе в роли лилипутов.
Выглядело всё именно так, как и было нами задумано — добровольная народная дружина в рамках своих обязанностей совершила акт правопорядка на вверенной им территории и с глубоким чувством выполненного долга передавала плоды своего труда в карающие руки Закона в синей фуражке с красным околышем. С той лишь разницей, что милиционер был без головного убора и не являлся представителем судебной системы. Но это уже тонкости юриспруденции.
Комендант торжествующе обернулся к милиционеру, заглядывая в его лицо, словно верный пёс в ожидании награды от доброго хозяина за исполненную команду «аппорт!». Но офицер этой преданности не заметил — он глядел сквозь добровольного помощника, не замечая никого, кроме Шуры и Манюни.
Лейтенант расширенными, удивлёнными глазами, по-девичьи хлопая белёсыми ресницами, остолбенело уставился на вошедших Геракла с Геркулесом, впервые увиденных им вживую, не в силах произнести ни единого звука. Пораженный первым впечатлением от знакомства со своими спасителями, он совсем забыл, о чём я с ним договаривался. Милиционер бросился пожимать им руки. Сперва Шуре, натыкаясь и обходя некстати крутившихся под ногами студентов, затем Манюне, который протянул ему свою руку вместе с повисшим на ней студентом. Затем он пытался пожать им руки обоим, влюблённо заглядывая в глаза, кивая головой и пытаясь что-то сказать.
Разгорячённые беготнёй по этажам общежития комендант и его помощники не успевали должно отреагировать на происходящее. Всё настолько не укладывалось в рамки прогнозируемой ими ситуации с привлечением к уголовной ответственности наглых одесситов, которым не помогут «ни папа, ни мама, ни волосатая рука», что они тупо смотрели на неподдельные эмоции милиционера, видимо, усматривая в его действиях какой-то тайный ход, который вот-вот раскроется, и справедливость, наконец-то, восторжествует под бдительными, внимательными и строгими взглядами всех членов политбюро, лично товарища Брежнева Л. И. и косящих профилей великих Ленина, Маркса и Энгельса, развешанных на всех четырёх стенах Красного уголка.
Рукопожатия затягивались. Милиционер продолжал самозабвенно трясти кисти ребят, увеличивая амплитуду колебаний до резонансной. В большие тёплые ладони парней переливалась его искренняя радость за то, что он остался жив и здоров, что ему обещана премия и очередное воинское звание. Не исключено, что ещё что-то сугубо личное, на что повлиял геройский поступок отважного лейтенанта.
«Определенно он забыл, — с досадой подумал я, — ведь мы же договаривались… Я же ему всё подготовил… Лопух».
Отвернувшись в сторону окна и глядя сквозь отраженные в стекле наглядные пособия агитации Красного уголка вниз, где медленно проползали красные и белые пары огоньков машин, я громко и чётко произнес, как гипнотизер на сеансах коллективного оболванивания, только одно ключевое слово:
— Грамоты.
Лейтенант встрепенулся. Спохватившись, он с радостью обнаружил зажатую под мышкой кожаную папку. Отойдя на несколько шагов назад, не переставая улыбаться, взволнованно, в меру суетливо, но с достоинством, он её расстегнул и извлек оттуда два красочных документа.
— Почётная грамота, — произнёс он, засипел и сделал паузу для вынужденного покашливания.
Комендант подался вперед, приобнял за плечи своих ближайших помощников, как бы подбадривая: «Не робейте, ребята, сегодня я заслужил награду, а завтра вы». Он весь, от хохолка редких прилизанных волос до сбитого мозоля на мизинце ноги, обратился в благоговейный трепетный слух.
По мере того как лейтенант читал содержимое почётной грамоты, в которой после всех необходимых в данном случае торжественных «за проявленный героизм и мужество при задержании особо опасного преступника», видимо, по ошибке, досадному недоразумению, была вписана не его, прилежного исполнителя всех приказов и распоряжений, фамилия, облик коменданта менялся. Самое захватывающее и комичное, как в кривом зеркале комнаты смеха, отражалось на его многострадальном лице.
Воспользовавшись музыкальной терминологией, уместно сказать — гамма переживаний отобразилась на его челе. Но упорядоченный перебор белых клавиш рояля, как в гамме до мажор — последовательное возрастание звука на два тона, полутон, три тона, полутон — никоим образом не соответствовал изменениям его мимики.
На его крысином личике с быстротой пальцев скрипача сменяли друг друга нарастающие дубль-диезы гордости и самодовольства, адажио непонимания и удивления, сосредоточенное легато напряжения, пиццикато растерянности и неверия, беглые форшлаги догадки, мимолётное стаккато радости, каданс разочарования и глубокое глиссандо обиды в басовом ключе. В его бегающих, растерянных глазах промелькнула война не на жизнь, а на смерть между белыми и чёрными клавишами завывающего аккордеона. Если бы сейчас, во всеуслышание, зазвучали флейта, тромбон
