Канада - Ричард Форд

Для меня, видевшего только военные авиабазы, пристроенные к ним города, школы и сдаваемые в аренду дома, знавшего только родителей и сестру, никогда не имевшего друзей и компаний, как, собственно, и обязанностей либо приключений, не проведшего ни единого дня в прериях, — для меня это была совершенно новая жизнь. И хотя мне отроду не приходилось работать — в чем я не без смущения признался Артуру Ремлингеру, — оказалось, что против работы я ничего не имел и мог выполнять ее с серьезностью и упорством, стараясь, чтобы сделана она была хорошо, — и в «Леонарде», и в полях, где кормятся гуси. Конечно, особым разнообразием мои обязанности не отличались, но я считал их существенными. В «Леонарде» я часто присматривался к взрослым, когда те оставались одни или просто думали, что никто их не видит, — я полагал, что мне будет полезно узнать, как они ведут себя в таких случаях. А во время охоты приобретал особые познания, на получение которых ни одному мальчику моего возраста и воспитания даже надеяться было нечего, и делал это осмысленно, поставив перед собой именно такую задачу. А что особенно важно, каждый день, едва я приступал к работе, из моей головы словно выветривались мысли, привычно ее занимавшие, — о родителях, об их незавидной участи и преступлении, о сестре. И о собственном моем будущем. А когда под конец дня я, усталый и нередко с ноющими мышцами, забирался в постель, голова все еще оставалась пустой и мне удавалось заснуть сразу. Хотя потом я, разумеется, просыпался в темноте, один, и все те же мысли уже поджидали меня сызнова.

Чарли Квотерс был во всех отношениях самым странным из всех людей, с какими я когда-либо знался. Я и вообразить такого не мог. Как я уже говорил, он мне не нравился, я не доверял ему и всегда питал в его присутствии опасливые предчувствия. Я не забыл, как в ночь нашего знакомства он стиснул в темноте грузовичка мою руку. И знал, что он наблюдает за мной, когда я выхожу из моей лачуги, поедаю за обеденным столиком привезенный из «Леонарда» холодный ужин, брожу по Партро, осваиваясь в нем и стараясь свыкнуться с одиночеством. Порою, сидя рядом с Чарли в скачущем по морю пшеничных полей грузовичке, я замечал на его губах помаду. Однажды от него пахнуло сладкими духами. В другой раз у него оказались подведенными глаза. Черные волосы Чарли становились временами чернее обычного, а иногда на лбу его появлялся мазок черной краски. Конечно, я не заговаривал с ним об этом, делал вид, будто ничего не замечаю. Впрочем, я не сомневался, что и Артуру Ремлингеру все это известно, но нисколько его не заботит. Оба они были, думал я, страннее странного. А еще я постоянно помнил о том, что мы с ним совместно пользуемся расположенным за моим домом отхожим местом, — в полу будки были бок о бок выпилены две дыры, рядом с ними стоял пакет извести и лежала стопка старых номеров саскачеванской газеты «Коммонвэлс». Замка или щеколды на двери не было, и, чтобы закрывать ее поплотнее, я вбил в дверь гвоздь и привязал к нему кусок упаковочной бечевки, другой конец которой крепко сжимал в руке, «восседая на троне», — еще одно выражение отца. В общем, я нервничал, опасался худшего и вскоре обнаружил, что заглядываю в отхожее место, только если Чарли нет в его трейлере или поздно ночью, даром что боялся змей, и никогда не упускаю случая воспользоваться в «Леонарде» уборной для постояльцев.

Сказать по правде, мои тревоги по поводу Чарли Квотерса (на самом деле его звали, как впоследствии выяснилось, Чарли Квентином) так никогда и не оправдались. В моем присутствии он выглядел, как правило, чем-то расстроенным — человеком, которого изводят некие мысли, а разобраться в них ему никак не удается. Что это были за мысли, я не знал и не спрашивал. Он часто говорил мне, что не спит ночами, да и никогда не спал. Взглянув среди ночи в окно, — меня иногда будил вой койотов — я видел, что в его трейлере горит свет, и воображал, как он лежит там без сна, слушая звон своих «китайских колокольчиков». Однажды Чарли сказал, что подцепил в детстве «серьезное заражение кишечника», которое и по сей день нередко донимает его, мешая жить полной жизнью. От случая к случаю я видел, как он кормит рядом с трейлером птиц, которые порхали среди его «скульптур» и серебристых вертушек, чьи маленькие пластмассовые пропеллеры Чарли то и дело поворачивал лицом к ветру. Иногда он выносил из ангара штангу и, стоя в траве, отжимал ее, и приседал с ней, и нагибался. А еще бывало, Чарли вытаскивал оттуда же мешок с деревянными клюшками для гольфа и корзину с мячами. Один за другим он устанавливал мячи в траве и с чопорным видом бил по ним, посылая их в сторону шоссе и железнодорожных путей, — мячи отскакивали от асфальта или ударялись о стену элеватора, а то и просто исчезали в полях. Надо полагать, запасом мячей Чарли обладал неисчерпаемым, потому что я ни разу не видел, чтобы он сходил хотя бы за одним из них.

Впрочем, большую часть времени он скрепя сердце тратил на обучение меня тому, что я должен буду делать, когда появятся охотники. Я понимал, что Чарли просто исполняет распоряжение Артура Ремлингера, которому требовалось чем-то занять меня, пока он не решит, как со мной поступить. Однако учиться я любил, а больше в ту пору учиться мне было нечему, отчего я понемногу впадал в уныние. Я приставал к Чарли с вопросами о школе, о том, разрешат ли мне посещать ее, благо через Партро каждое утро проезжал, колыхаясь, направлявшийся на запад желтый школьный автобус, на боках которого значилось: «Лидерская школа, машина № 2», — он ничем не отличался от таких же американских. А каждый вечер этот автобус возвращался, погромыхивая, в Форт-Ройал, и я снова видел за его окнами лица школьников. Он часто проходил мимо меня, когда я крутил педали старого велосипеда, направляясь на работу или возвращаясь с нее. Никто из его пассажиров не махал мне рукой и вообще никаких жестов не производил, даже выражения их лиц не менялись, когда я попадался им на глаза. Однажды я заметил за окном хорошенькую светловолосую и пучеглазую девочку из СПД, чья мать заговорила со мной на улице. По-моему, она меня не узнала. И хоть самочувствие мое понемногу улучшалось и я начинал (как и предсказывал Ремлингер) привыкать к этим краям, однако стоило мне завидеть автобус, как я снова понимал, что отстал от моих сверстников и, скорее всего, никогда больше не переступлю порог ни одного школьного класса, не буду учиться и не стану, вопреки моим прежним надеждам, всесторонне образованным человеком; а еще (и эта мысль была самой досадной), что я, быть может, переоценил значение места, которое школа занимает в общей схеме мироустройства.

Когда я спрашивал Чарли о школе, он отмалчивался. Зато от миссис Гединс — мне все же удавалось время от времени вытягивать из нее несколько слов — я узнал, что на ведущем к Лидеру шоссе, в городке Бёрдтейл, всего в нескольких милях от нас, есть католическая школа для сбившихся с пути девочек. И подумал, что, может быть, мне стоит съездить туда на велосипеде и попросить разрешения посещать школу по субботам, — миссис Гединс сказала, что занятия в ней идут круглую неделю. Однако, когда я поделился этой идеей с Чарли, он заявил, что в канадских школах учатся только канадцы, а с какой стати я могу вдруг захотеть обратиться в канадца? Разговор этот происходил в один из последних теплых и ясных дней — над Альбертой, от которой нас отделяло пятьдесят миль, висела череда длинных, млечного цвета туч, возможно наполненных первым снегом зимы. Мы с Чарли сидели в его складных алюминиевых шезлонгах на выходе скальной породы и смотрели вниз, на раскинувшееся по берегу Саут-Саскачеван ячменное поле, — туда некоторое время назад опустился огромный косяк гусей. Птиц к этому полю слеталось все больше и больше, они приземлялись на еще остававшиеся не занятыми участки и сразу же принимались кормиться. От начала охотничьего сезона нас отделяла всего неделя. Мы приехали к реке, чтобы оценить поведение гусей, определить, какие поля они выбирают, выяснить, сколько их здесь, в каких местах еще уцелела стоячая вода, а в каких она высохла, и прикинуть, где лучше вырыть окопчики для стрелков. Хоть мне и было неуютно рядом с Чарли, я все равно с интересом слушал его, перенимая то, чем он мог со мной поделиться, поскольку ничего не знал ни об охоте, ни об охотниках, ни о стрельбе по гусям.

В тот день Чарли распустил свои черные волосы и облачился в трикотажную рубашку, не закрывавшую его коротких, покрытых узлами мышц рук; он сидел, скрестив их на груди, отчего она казалась более широкой и мощной. Оба его предплечья украшались татуировками — одна изображала улыбавшееся лицо женщины с пышными, как у самого Чарли, волосами кинозвезды и подписью «Ma Mère»[16] под ним. Другая — голову синего буйвола с широко раскрытыми красными глазами; что она означала, я не знал. На коленях Чарли лежала старая, обшарпанная винтовка с рычажным затвором, изо рта торчала сигарета, он разглядывал в бинокль длинный гусиный караван, тянувшийся вдали над сверкавшей рекой, время от времени наводя окуляры на пару койотов, которые наблюдали с вершины холма за кормившимися гусями и неторопливо подбирались поближе к ним.