Море играет со смертью - Астафьева Влада

Она неплохо оправдала себя, и хотя легче не стало, Полина знала: нужно просто повторять все эти аргументы как мантру, и подсознание тоже в них поверит. Куда ж оно денется?

Она успокоилась и решила возвращаться в отель, когда со стороны кустов послышался звук шагов. Спустя минуту из цветущих зарослей выбрался человек, в котором сейчас не сразу опознавался служитель церкви. Отец Гавриил пришел в обычном льняном костюме: похоже, сегодня он работать не собирался.

– О, а вот и вы! – почему-то обрадовался он.

– Вот и я, – согласилась Полина. – А я вам нужна?

– Побеседовать хотел. Вчера я заметил, что кое-кто покинул отель, а кое-кто другой его не проводил. Почему так?

– Кое-кто третий мог бы догадаться, что его это не касается.

– Очень может быть. Но когда я вижу, как хорошие люди творят дурное дело, я не могу не вмешаться. Я с вами двумя давно уже бегаю, как с цыплятами. Думал, больше не понадобится – и вот пожалуйста!

– С каких это пор вы за нами бегаете? – поразилась Полина.

Они с Майоровым общались свободно, не таясь, и, конечно, встречали иногда священника. Но у Полины и мысли не возникло, что он за ними наблюдает. Опять же, это его не касалось. С Борисом он был знаком получше, потому и решил побеседовать о нем с Полиной, здесь все ясно. Но Майоров-то тут при чем? Или она? Она в наставлениях не нуждалась.

Однако отец Гавриил определенно считал иначе.

– В общем, так… Я старый, уставший, а потому скажу прямым текстом. Я редко вижу людей, которые подходят друг другу так же хорошо, как вы. И если вы сейчас это упустите, жалеть будете до конца жизни.

– Вы видели нас вместе полторы минуты, – указала Полина. – Что за такое время можно понять?

– Допустим, я видел вас дольше. Но и за полторы минуты можно многое понять, если знать, на что смотреть.

Отец Гавриил подошел поближе и, не спрашивая разрешения, опустился на качели рядом с ней. Полину это напрягло, захотелось уйти, но она осталась. Сама не до конца понимая, почему. Может, чтобы задать вопрос…

– Зачем вам это? Ладно Борис, но я вам никто, а Майоров… Вы с ним знакомы вообще? Как вы, не зная ни одного из нас, можете вот так… простите, лезть?

– Я знаю людей, этого достаточно. Хотите забавный, но важный факт? Люди смелее всего в детстве. Одному ребенку понравился другой – и он сразу же действует. Подходит и говорит: давай дружить! Образно выражаясь, берет и протягивает сердце, не боясь, что его покалечат или разобьют.

– У ребенка нет опыта боли, – указала Полина.

– Все верно, в жизни бывает всякое. Ребенок протягивает сердце – и его иногда берегут, а иногда бьют, причем сильно. И чем раньше ребенок получает первый удар, тем тщательнее бережет свое сердце потом, тем осторожнее действует. В какой-то момент он и вовсе перестает пытаться, забывая о том, что свободное, сохраненное, согретое другим сердце – это счастье.

– Слишком романтично для меня.

Она хотела быть ироничной и этим отпугнуть его. Отец Гавриил не поддался, он выглядел расслабленным, как человек, который рассуждает о погоде, а не о чужих судьбах. Кто же воспринимает погоду как личное, в самом деле?

– Не думаю. Помните, я просил не тревожить Бориса? Это потому, что я знаю, какой он. Он с вами будет счастлив вспышками, а в остальное время вам обоим будет плохо. Что же касается Марата Майорова… Я не мог не обратить на вас внимание, когда вы были вместе. Вот и все мое дело.

– А это не попытка свести меня с Майоровым, чтобы я не приставала к Боре? Если так, имейте в виду: я дисциплинированно держусь подальше от бывшего. И дальше буду, с Майоровым или нет.

– Похвально, но все же… Разве в глубине души вы не понимаете, о чем я говорю?

Это она как раз понимала. Про схожесть характеров, про родство душ. Она сама снова и снова проговаривала такое женщинам, которые обращались к ней за помощью. Но как очередь дошла до нее, оказалось, что давать советы проще, чем следовать им.

– Да не вышло бы из нас образцовой семьи…

– А кто говорит про семью? – удивился отец Гавриил. – Вы б хоть парой себе побыть позволили!

– Э… Разве это не считается жизнью во грехе? Вы не должны такое порицать?

– Ложь и осознанное прикармливание несчастья я порицаю больше.

– Не нужно это ему… Ну где я, а где он?

Полина попыталась перевести разговор на Майорова, но священник быстро сообразил, что она делает, и не позволил.

– Это уже не вам решать. Внешность, статус, возраст – все это мы не увидим глазами другого, а свое мнение на него перекидывать не надо. Что вас на самом деле тревожит, Полина?

– Что я уже ничего не смогу ему дать, – прошептала Полина.

За этой короткой фразой таилось признание, от которого Полине и самой хотелось бы убежать. Она слишком хорошо помнила, как любила когда-то Бориса – беззаветно, открыто. Она не стеснялась этого чувства, ей хотелось рассказать о нем целому свету. Она пообещала Борису, что никто не сможет любить его так, как она, и это было правдой. Она, хоть уже давно не была ребенком, открывалась, не боясь.

А теперь что? Так не получится, страшно, и шрамы эти внутри – после той, первой, уже отгоревшей любви. И чужая земля. И слишком поздно… Рядом с Маратом нужно было все это признать, и Полина сразу чувствовала себя какой-то дефективной.

Отец Гавриил не был впечатлен.

– Ох уж мне эти солидные взрослые люди… Столько проблем на ровном месте придумать! В итоге глушите мыслями чувства и страдаете от этого!

– Что делать? Страдание – часть жизни, – усмехнулась Полина. – Для меня любить – это отдавать. А дать ему столько, сколько он заслуживает, я уже не могу.

– Полина, милая… Вы здесь столько дней работали с людьми, а не увидели самое главное. Думаете, те, кто потерял тут близких, размышляют, насколько совершенными их близкие были? Какими красивыми, престижными, как много им давали? Нет. Выжившие думают только о том, что все бы отдали, лишь бы вернуть потерянных. Любыми! Некрасивыми, злыми, грешными – но вернуть! А нельзя, уже нельзя, и дальше придется идти без них. Вот что прерывает любовь, единственная достаточно сильная черта, а не набор характеристик, которые вы там себе придумали.

Полине хотелось, чтобы он был прав. Она допускала, что он действительно прав, только вот принять это не получалось. Жить без ограничений страшно, смириться с назначенным себе приговором проще.

Она ведь уже неплохо изучила Марата, знала, что он легко вспыхивает – потому и разозлился, потому и уехал. Но его настоящие чувства куда глубже и крепче. Если она найдет его в Москве, если хотя бы позвонит и позовет – он ответит…

Но она не позвонит.

– Знаете… Счастливая любовь, не обреченная, – это чудо. А чудес не бывает.

– Эх, дети, – тяжело вздохнул отец Гавриил. – Все-таки легче с вами, когда вы маленькие и верите в Деда Мороза, хоть и язычество это знатное. Куда хуже, когда вы вбиваете себе в голову то, что взросление вас принципиально изменило.

Обсуждение ее ошибок Полине надоело, она решила, что пора сменить тему:

– Давайте лучше вместе сделаем что-нибудь полезное. Мне нужно поговорить с Еленой, сказать ей, что пришла пора уезжать. Буду признательна, если составите компанию.

Отец Гавриил мгновенно прекратил улыбаться, и Полина прекрасно знала, почему.

За все эти дни они оба не раз пытались поговорить с Еленой, но толку не было. Она все так же приходила на берег, спокойная, смиренная, с одной ей понятными молитвами. Она не отказывалась от разговоров, но и психолога, и священника слушала со спокойной мудростью древней старухи. Она никогда не плакала, никого не обвиняла, она больше не повышала голос. Она была монахиней в изгнании и этим аскетизмом, похоже, спасала себя.

Теперь это должно было измениться. Руководство отеля мягко, но настойчиво вышвыривало из номеров всех, кого могло. Началось это с бригады киношников, следом за ними теперь отправлялись туристы, у которых не было веских причин жить здесь.

К таким относилась и Елена. Ее муж умер, его тело перевезли в город, чтобы хранить в достойных условиях. Ее сын считался погибшим по умолчанию: специалисты, обследовавшие «Сонай», установили, что выжить там было невозможно, просто из-за течения удастся найти не все трупы. Чтобы запустились необходимые бюрократические процедуры, поиск тел решили опустить и просто выдать родным свидетельства о смерти. А личные молитвенные ритуалы Елены и ее абсолютное, всепоглощающее горе, от которого она спасалась на берегу, вообще никого не интересовали.