Стальные гробы - Герберт Вернер

Приветствие фон Молитора было столь же необычным, сколь его внешний вид.

– Приятно увидеть для разнообразия флотского офицера, – сказал он. – Я знаю, что вы служите в подводном флоте. Весьма интересная и увлекательная служба, не правда ли? Что я могу для вас сделать, лейтенант?

Я ответил ему ледяным тоном:

– Герр оберштурмбанфюрер, в вашей тюрьме содержится мой отец. Без всяких оснований. Я требую его немедленного освобождения.

Дружелюбную улыбку на его полном лице сменило выражение беспокойства. Он бросил взгляд на мою визитную карточку, снова прочел мое имя и затем произнес запинаясь:

– Мне не сообщали об аресте отца отличившегося моряка. К сожалению, лейтенант, должно быть, произошла ошибка. Я немедленно разберусь в этом деле.

Он что-то написал на листе бумаги и нажал кнопку вызова. Из другой двери вошел еще один секретарь и взял у шефа листок.

– Понимаете, лейтенант, меня не информируют по каждому конкретному случаю ареста. Но полагаю, вы пришли к нам только по делу своего отца?

– Разумеется. И я считаю причину его ареста…

Прежде чем я мог совершить большой промах, высказавшись резко, снова вошла секретарша и вручила фон Молитору другой лист бумаги.

Некоторое время он внимательно изучал его, затем сказал примирительным тоном:

– Лейтенант, теперь я в курсе дела. Вечером отец будет с вами. Уверен, что три месяца в заключении послужат ему уроком. Сожалею, что все так произошло. Но ваш отец не должен винить никого, кроме себя самого. Рад, что смог оказать вам услугу. Надеюсь, что ваш отпуск ничто больше не омрачит. Прощайте. Хайль Гитлер!

Быстро поднявшись, я коротко поблагодарил его. Конечно, никакой услуги шеф СС мне не оказывал, вряд ли он смог бы проигнорировать мое требование освободить отца. Я попрощался с фон Молитором традиционным военным приветствием и, когда вышел на улицу, вспомнил об искусительнице отца, тоже попавшей в заключение. Я сожалел, что не мог ей помочь. Только после войны, я узнал, что ей как-то удалось выжить.

Затем я пошел в офис отца, чтобы увидеть сестренку Труди впервые после свадьбы. Когда я сообщил ей, что отец будет к ужину дома, Труди расплакалась. Сквозь слезы она сказала:

– Мы просили освободить отца, но в гестапо отказывались даже выслушать нашу просьбу. Не представляешь, как я рада твоему возвращению домой. Мать в отчаянии из-за брачных планов отца. Обстановка невыносима. Пока он сидел в тюрьме Хаммельгассе, мне пришлось вести его дела самой.

Я похвалил Труди и сказал, что горжусь ею. Затем я предложил закрыть офис до следующего дня. В этот день мы организуем семейный праздник. Сестра отдала соответствующие распоряжения женщине-менеджеру, и вскоре мы вместе вернулись домой.

Мать очень беспокоилась и нервничала, но была готова простить отца, если он ее не Просит. Последний вариант стал менее вероятным после того, как отец потерял возможность видеться с объектом своих вожделений.

Приближалось время ужина, когда поворотом ключа была отперта входная дверь, и отец, не ведая о моем присутствии, вошел в вестибюль. Как только он увидел меня, то сразу же понял, кто способствовал его освобождению из тюрьмы. Молча мы обменялись рукопожатиями. Лицо отца обросло недельной щетиной. В гестапо ему даже не дали побриться.

Ужин проходил в натянутой атмосфере. Нам было трудно найти общую тему разговора. Я вкратце рассказал о положении на фронте в Атлантике, утаив правду. Колоссальные трудности наших армий на русском фронте и полное поражение Роммеля в Северной Африке, кажется, беспокоили отца больше, чем неприятности с гестапо. Он рассказывал мне об участившихся воздушных налетах на Франкфурт и перемещении своих деловых учреждений за город. Мы обсудили много тем, кроме одной. Отец так и не упомянул о своем романе и не поднимал вопроса о возможности развода с матерью. С моей точки зрения, самым важным было то, что он вернулся домой. Что же касается сохранения брака, то эту проблему отец и мать должны были решить между собой сами.

Через сутки я прибыл в Берлин. Выйдя из вокзала, остановился пораженный масштабами разрушений. Повсюду валялись битое стекло, куски штукатурки, рваный камень и кирпич. Впервые меня не встречала на вокзале Марианна.

С намерением зайти к Марианне в офис я сел в трамвай, шедший к центру столицы. Поездка удручала. Массированные бомбардировки почти сровняли с землей значительную часть города, оставив строительный мусор, пыль и миллионы человеческих трагедий. Я чувствовал себя так, будто подо мной проваливается почва, будто я беженец, сошедший с очередного поезда. В конце концов я добрался до места, где работала Марианна, то есть туда, где раньше стояло семиэтажное здание. Но там стояло лишь несколько разрушенных стен. Возвышалась груда битого кирпича в два этажа.

Я покинул развалины и стал искать ближайшую станцию метро. Затем отправился на электричке в пригород, где проживала с родителями Марианна. Выйдя из метро, я повсюду видел сожженные дотла дома и разрушенные здания. Казалось, смерть и разрушения шли за мной по пятам. Приблизившись к дому Марианны, я приготовился пережить трагедию, о которой подозревал. Передо мной там, где когда-то был дом, возвышалась груда пепла. Его дымовая труба торчала, как предостерегающий перст. Вокруг нее были разбросаны битый кирпич и каменные блоки, почерневшие от сажи. Стальные балки погнулись при пожаре. Повсюду лежали разного рода обломки. В них застряла деревянная дощечка с надписью красной краской: «Вся семья Гарденбергов погибла».

Перед тем как уйти, я перечитал надпись два или три раза. Я утратил способность соображать. Что-то першило в горле. Мое сердце окаменело. В то мгновение умерли все мои чувства и мысли – они сгорели, как дома вокруг. Я стал совершенно бесчувственным ко всему.

Очередной поезд доставил меня домой, во Франкфурт. Я провел в городе четыре бесцельных дня, скорбя о Марианне. Одну из ночей пришлось провести в погребе нашего жилого здания, прислушиваясь к вою сирен и глухим разрывам зенитных снарядов. Пока меня встряхивали взрывы авиабомб, я рассматривал окаменевшие лица окружавших меня людей, привыкших к воздушным налетам. Когда все закончилось, улица снаружи наполнилась едким запахом пороха, стонами пострадавших и звоном пожарных колоколов. Таковы были последствия войны: Марианна стала жертвой воздушного налета, а моя семья привыкала спасаться от бомбежек под землей. После этой ночи я больше не видел смысла оставаться дома. Я должен был вернуться на свою подлодку и сражаться до победы ради тех, кто дома влачил жалкое существование в вечном страхе перед смертью.

Проведя ночь в темном поезде, я прибыл в Париж. Город дышал миром. Жаркое июньское солнце золотило деревья и крыши домов. Жара напомнила мне о неудобстве морской формы и заставила подумать о преимуществах штатской одежды. Нелегко было для меня смешаться с пестрой парижской публикой, которая, так или иначе, старалась не замечать войну. Я обратил внимание на то, что большинство элегантно одетых парижан игнорировало людей в военной форме. Я понял, какая пропасть разделяла меня с ними, наслаждавшимися всеми благами жизни, как далеки были мы, военные, не имевшие иного выбора, кроме как идти в бой и умирать, от людей, живущих мирными интересами.