Александр Солженицын: Гений первого плевка - Владимир Бушин

Конкистадор оставил свой кабинет-карцер и предстал перед собранием, чтобы дать объяснение. По свидетельству «Ультима ора», дело было так. «Я очень сожалею, — сказал он с помощью Ирены Альберта. — Дело в том, что я вынужден избегать некоторых опасностей». И рассказал, продолжает газета, «о покушениях, которые на него устраивались в Швейцарии, и о своем постоянном страхе перед советскими агентами, которые охотятся за ним».

Достославные жители Кавендиша, все 1264 человека до единого во главе с мэром Квентином Феланом, до сих пор ничего и слыхом не слыхивали о злодейских покушениях на Солженицына. По всей вероятности, они были ошеломлены открывшейся им ужасной новостью и, кляня в душе свою провинциальную неосведомленность, принялись расспрашивать. Когда же это имело место, да где именно, и сколько раз покушались? И что — стреляли по окнам отеля из базуки, наезжали бульдозером, пытались сбросить в шахту лифта, клали под подушку гюрзу или, наконец, пробовали всучить отравленные страшным ядом кальсоны? И как удалось избежать гибели? И где же была свободная пресса свободного мира — почему молчала о таких циничных преступлениях против мировой культуры? И неужто уже здесь, черт возьми, в тихом Кавендише, объявились вездесущие агенты?

Ну, а почему покушались именно в Швейцарии? Вроде бы в России-то, дома, провернуть такое дельце было бы легче да и дешевле обошлось бы — без командировочных затрат в валюте. А ведь они немалы, эти затраты на командировку, особенно за океан, в Кавендиш! И всем же известно, что валюта нужна России для разного рода закупок в США. Это сколькими ж, допустим, тоннами пшеницы пришлось бы пожертвовать русским ради сомнительного удовольствия видеть одного беллетриста в белых тапочках?

Все обилие возможных недоуменных вопросов новосел оставил без внимания. По словам газеты, он осветил только пункт, касающийся советских агентов в Кавендише: «Я испытываю страх, так как мне постоянно угрожают. За ограду моего дома не раз подбрасывали письма с угрозой убить меня и членов моей семьи. Такие же письма постоянно приходят и по почте».

Но где эти подметные письма? На каком они языке? Откуда отправлены? Подписаны как-нибудь или анонимны? Нет ли на них штемпеля одного из почтовых отделений близ Лубянки? Нельзя ли оттуда хоть что-нибудь процитировать? Граждане Кавендиша ничего не узнали и об этом.

А Солженицын-то, оказывается, еще раньше, в Москве, получал письма с угрозами. Говорит, что шли они пачками, но нечто конкретное поведал лишь об одном. Это было письмо, на конверте которого он обнаружил волосок. Наивный человек сказал бы: подумаешь, прилип, прицепился по дороге, известное дело: волос — дурак! Но Исаич не такой простачок: сразу понял, что кое-кто специально «вклеил» сей волосок «для дрожи нервов» адресата, и он назвал его «загадочным» и разглядел некий таинственно-страшный мистический смысл в том, что волосочек-то — ого-го! — не простой, а «извилистый». Волосатые письма — какое чудовищное террористическое изобретение Советов!

Впрочем, не только в письмах дело. «Зимой 1971/72 года, — писал Солженицын в „Теленке“, — меня предупредили даже несколькими каналами, что готовятся меня убить через автомобильную аварию». Несколькими каналами! Это вам не шутка. Возможно, черное дело планировалось так: вот едет ничего не подозревающий сочинитель в своем «Москвиче» (у него к тому времени уже был), обдумывает сюжет нового антисоветского романа, вдруг из-за поворота выскакивает прямо на него тяжеленный советский «МАЗ». Трах! — и ваших нет. Ряшка — всмятку. Погиб великий писатель, переломился «Меч Божий», и вместе с ним пропал грандиозный замысел. Но, как видим, коварный план не осуществили. Почему — неизвестно. Да уж не потому ли, что, кажется, как раз тогда вдвое подорожал бензин? А ведь «МАЗы» эти столько жрут, проклятые! Подсчитали — нерентабельно. А экономика должна быть экономной. Пусть живет.

Почему-то Солженицын промолчал о том, что уже здесь, на американской земле, была попытка проникнуть к нему за колючую проволоку. Правда, всего лишь одна, но разве не могло оказаться вполне достаточно и одной? Пиф-паф! — и нет нобелиата. Какая-то женщина, никому не известная даже по имени, хотела его видеть. Она была с сыном — девятнадцатилетним парнем, пребывающим, увы, не в своем уме. Свихнулся, знать, на почве антикоммунизма. По дороге в Кавендиш парня дважды арестовывали: «первый раз за то, что ворвался в школу и назвал помощника завуча коммунистическим шпионом, а второй раз за то, что пытался влезть без приглашения в чужую машину» («Вашингтон стар»). Расчет здесь, должно, был простой: уж такому-то собеседничку хозяин поместья во встрече не откажет. И в самом деле, ведь нашлось бы у них о чем перемолвиться. Глядишь, юный паломник рассказал бы о новейших антисоветских концепциях среди психов, а писатель — о возможностях отображения сего феномена в художественной литературе. Но Солженицын, усмотрев и здесь, конечно же, коварные проделки советских агентов, один из которых принял облик женщины, а второй прикинулся полоумным, от встречи уклонился. Долго и тщетно «бедная женщина с сумасшедшим сыном слонялись перед его забором, надеясь на встречу». Увы, ослепленные светом прожекторов, оглушенные воем сирен, они вынуждены были убраться восвояси. «По имеющимся сведениям, — пишет „Вашингтон стар“ об отвергнутом собеседнике, — он сейчас находится в заведении для душевнобольных, а его мать вернулась в Нью-Йорк».

Да, почему-то не поведал писатель и об этой загадочной попытке проникновения в его «монрепо» за колючей проволокой, но зато вот что сказал о Кавендише и о своих вкусах: «Я выбрал это место потому, что не люблю больших городов с их суетой и бесцельным времяпрепровождением. Мне нравится жить просто». Ну, простоту образа жизни каждый, конечно, понимает по-своему. Генри Торо, например, на родине которого теперь обосновался Солженицын, понимал ее как жизнь в глухом лесу в самодельной хижине — так он и жил на берегу Уолденского озера, добывая питание возделыванием клочка земли. А другие, приобретя 20 гектаров угодий с персональным прудиком, три домика, три автомобильчика, наняв адвоката и секретаря, владеющего восемью языками, все считают, что это еще недостаточно для простой жизни, и, чтобы уж окончательно, чтобы уж в доску опроститься, обтягивают свои ворота цепью, покупают в знаменитой вашингтонской фирме «Нэшнл секьюрити системс» сигнальную аппаратуру, устанавливают два прожектора и дюжину сирен, опутываются колючей проволокой, — и только после этого решаются объявить: «Мне нравится жить просто». И ждут аплодисментов.

Подводя итог, «Вашингтон стар» сообщает, что сейчас уже нет колючей проволоки поверх забора, но забор, судя по всему, так и остался.

Конечно, никто не может быть вполне уверен, что все рассказанное здесь нам — кристальная, ничем не замутненная правда. Но мы повторим то, что уже говорили: если Солженицын в обоснование достоверности своих многочисленных рассказов и обвинений то и дело приводит такие, например, аргументы, как «за что купил, за то и продаю», «нельзя проверить, но как-то верится» и т.п., — то почему такими аргументами пренебрегать нам? Тем более что мы «продаем» купленное не где-нибудь, а сразу у трех газет, и расходятся они лишь в частностях.

XIV. ЯВЛЕНИЕ МЕССИИ НА ИРТЫШЕ

Во время своего грандиозного похода в мае — июне 1994 года из Владивостока на Москву Александр Солженицын, как известно, время от времени в наиболее примечательных пунктах разбивал литературно-политические биваки. Так было и в Омске — там, где великий Достоевский отбывал кандальную каторгу.

Во многом это был типичный для всего похода бивак. На встрече с жителями города писателю довелось услышать, как и везде, горькие, проникнутые болью и гневом слова о нынешнем положении народа. Чего стоят хотя бы только выступления Г. В. Кудрявцевой, врача с «телефона доверия», говорившей о нищете, бездуховности, одичании людей, или инженера П. Рычкова, на примере своего предприятия нарисовавшего страшную картину резкого расслоения общества, нарастающей враждебности в нем, верно сказавшего, что «нас загоняют в денежное рабство».

С другой стороны, как и везде, прозвучали выступления в немалой степени наивно-благостные. Так, один оратор возлагал особые надежды на то, что Солженицын — нобелевский лауреат и потому «сможет определенным образом повлиять на развитие процессов, которые стали неуправляемыми». Три с лишним года тому назад в ответ на мою статью, в которой я неласково писал о таких махровых прогрессистах, как Анатолий Собчак и Гавриил Попов, старый, больной ветеран войны омич В. М. Вершинский прислал мне возмущенное письмо. Там были и такие строки: «У нас в Омске очень много говорят и пишут о ветеранах, какая, мол, огромная забота им уделяется. Но это все трепотня председателя облсовета Леонтьева и ему подобных. На ветеранов чихают, делая лишь для себя красивую жизнь. Они даже запрещают оказывать помощь старикам-одиночкам. А я уверен, Собчак и Попов обязательно обратили бы на это внимание». Ах, дорогой Василий Михайлович, неужели до сих пор пребываете в этой уверенности? Попов, как известно, сбежал от ответственности, а как живут ленинградские ветераны под совиным крылом Собчака, спросите у них… И Солженицын поможет нам ничуть не больше, чем эти два махровых. Тем паче что ведь Нобелевская премия его весит ничуть не больше, чем такая же премия Горбачева, ибо она выдана хотя и раньше, но за такого же смысла заслуги.