Новый Мир ( № 5 2006) - Новый Мир Новый Мир

То, что является для Ивана гипотезой, оказывается для Смердякова — аксиомой. То, что Иван рассматривает как одно из возможных решений, — Смердяков принимает как руководство к действию. Смердяков и сам творчески развивает учение Ивана. Например, доказывая Григорию, что вера или отсутствие веры — это одно и то же, поскольку на самом-то деле подлинной веры нет ни у кого, «кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе» (т. 9, стр. 148).

Иван принимает это рассуждение благосклонно.

Хотел ли Иван, чтобы из его высокотеоретических размышлений были сделаны именно такие выводы, которые привели к убийству его отца и трагедии безвинно осужденного брата? Даже если и не хотел, он несет за это ответственность. Потому что именно он создал то теоретическое обоснование, которому последовал Смердяков. Потому что четкая схема, которая была задумана Иваном и реализована Смердяковым, стала той формой, в которую неизбежно вылился и застыл в виде приговора хаос, который поднял вокруг себя Митенька.

5. Парадокс судьи

Главка из поучений старца Зосимы «Можно ли быть судиею себе подобных? О вере до конца» начинается словами, которые я назову «парадоксом судьи»: «Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие» (т. 9, стр. 360).

Рассмотрим еще раз «Парадокс лжеца». Высказыванию «Я лгу» нельзя разумно приписать значение «ложь» или «истина». Пусть это высказывание истинно. Тогда — оно ложно, поскольку утверждает именно собственную ложь. Пусть оно — ложно, тогда оно истинно, поскольку утверждает отри­цание собственной ложности. Это классический пример парадоксального утверж­дения.

Теперь рассмотрим высказывание «Я виновен» — центральное для парадокса судьи, где признание собственной вины — необходимое и достаточное условие для того, чтобы судить других. Высказывание «Я виновен» — также парадоксально с точки зрения деонтической логики (или логики норм).

Деонтическая логика принадлежит к одному из вариантов модальной логики и строится по аналогии с традиционными Аристотелевыми модальностями (алетическими): возможно, невозможно и необходимо17 .

В логике норм рассматриваются деонтические модальности: «позволено» (P), что соответствует алетической — «возможно»; «запрещено» (F), что соответствует алетической — «невозможно»; и «обязательно» (O), что соответствует алетической — «необходимо». Модальности позволено, запрещено и обязательно являются взаимно-определимыми логическими операторами. Так запрещение является отрицанием позволения, или в принятых нами обозначениях: F = не P, где «не» используется как знак логического отрицания, а знак «=» используется как знак логической эквивалентности.

Рассмотрим высказывание «Я виновен» с точки зрения деонтической логики. Высказывание «Я виновен» классифицирует некоторое совершённое (или совершаемое) мною действие как запрещенное. Но я не могу совершить действие, которое я себе совершать запрещаю. Я вполне могу совершить действие, которое мне запрещает другой (другие), — например, закон или правила общественного поведения, но не то действие, которое я запретил себе. Совершая некоторое действие, я тем самым отменяю собственный запрет (даже если он и был у меня). Высказывание «Я виновен» классифицирует некоторое действие как формально запрещенное и одновременно содержательно позволенное. Но это невозможно, так как запрещение является отрицанием позволения. Высказывание «Я виновен» имеет тот же парадоксальный характер, что и «Я лгу». В обоих парадоксах проблема состоит в том, что запрет и позволение (или истинность и ложность) сходятся как бы на диагонали — в точке «Я», и нормальные логические законы перестают работать. И высказывание «Я лгу», и высказывание «Я виновен» противоречат сами себе, и ни одному из них нельзя приписать логическое значение истинности или ложности — эти высказывания внелогичны. (Напротив, высказывания «Я говорю правду» или «Я невиновен» вполне логичны — им можно приписать логическое значение.) Именно в силу того, что высказывание «Я виновен» некорректно, логически выверенное правосудие не принимает самообвинения, оно строит такую правовую систему, в которой работает высказывание «Он виновен» или «Он невиновен», и следит за тем, чтобы тот, кто выносит приговор, не был замешан в деле, которое он призван судить. Но откуда же тогда возникает у человека чувство собственной вины и угрызения совести? Почему он классифицирует некоторые свои действия как запрещенные?

Во-первых, это необязательно. Смердяков, например, выстраивает схему, в которой чувство собственной вины невозможно. Его «контроверза» состоит в том, что человек может не сохранять во времени собственную идентичность. Тот, кто отрекся от Христа, уже не может быть осужден как отступник, поскольку вышел из области «юрисдикции» христианства. Смердяков совершенно последователен — в его логической системе утверждение «Я виновен» не может возникнуть.

Во-вторых, суждение «Я виновен» возникает всегда постфактум. «Я вчера (или секунду назад) совершил поступок, который сейчас классифицирую как запрещенный». Но, в отличие от логики Смердякова, если я сохраняю свою идентичность, я по-прежнему несу ответственность за себя в прошлом. Это смещение во времени дает человеку сегодняшнему осудить себя вчерашнего. Но человек уже ничего не может поправить — запретить совершенное действие он не в силах. Сегодняшний и вчерашний — это как бы два разных человека по отношению к модальности «позволения». И только в этом случае могут возникнуть угрызения совести и раскаяние. Логика не помогла Смердякову. Муки совести оказались объективной реальностью, реальностью настолько страшной, что Смердяков их не выдержал. Чтобы жить в таком разорванном внутри себя мире, нужно быть великим инквизитором. Это настолько тяжело, что для Смердякова оказалось непереносимо.

Старец Зосима предлагает фактически рассматривать не временной сдвиг, когда один и тот же человек меняется и меняются его модальности «позволения» и «запрещения», а как бы пространственное расширение. Если другой совершает поступок, который я считаю запрещенным, я не всегда могу ему помешать — запретить действие. Но только в том случае, когда я чувствую свою вину за поступок, совершенный другим, я получаю право судить, потому что судить я буду его и себя судом совести. И только такой суд допустим. «Как ни безумно на вид, но правда сие».

Внешний суд — суд закона — при всей его объективности и коррект­ности очень часто приводит к судебной ошибке. Адвокат Мити Фетюкович в своей речи очень логичен. Более того, он совершенно прав, когда говорит, что Митю осуждают как бы по совокупности улик. Конечно, Митю застали убегающим с места преступления; кровь на платке и сюртуке; деньги — эти неизбежные три тысячи, которыми Митя размахивает перед огромным количеством свидетелей; публичные обещания убить отца, в том числе письменное заверение, отправленное накануне Катерине Ивановне; орудие преступления — пестик, брошенный на дорожку; открытое окно в доме отца и открытая дверь (как утверждает Григорий). Неужели этого мало? Фетюкович говорит: мало.

Одна из аксиом деонтической логики — это дистрибутивность запрещения: F(p v q) = F(p) [?] p и q — элементарные действия, v — логическое (объединительное) «или», & — логическое «и». То есть если мы классифицируем некоторое действие как запрещенное, а оно в свою очередь является логическим объединением некоторых элементарных действий (например, улик), то мы должны показать, что каждое элементарное действие также является запрещенным (естественно, внутри выбранного нами контекста). Фетюкович показывает, что ни одно из элементарных действий не является бесспорным, а многие утверждения прокурора так и просто сомнительны. Фетюкович — искусный адвокат, он провел расследование куда лучше, чем прокурор. И что же в результате? «Мужички за себя постояли». «И покончили нашего Митю» (т. 10, стр. 370).

Суд закона не работает, потому что «мужички» (присяжные) чувствовали себя обиженными Митей и от этого имеющими моральное право его осудить, вне зависимости от того, что говорил адвокат, какой бы бесспорной логикой он ни оперировал. Мужичкам не хватило того, о чем говорил старец Зосима, — им не хватило чувства собственной вины в совершенном преступлении.