Книга сияния - Френсис Шервуд

— Спасите меня, — взмолилась Рохель.

— Спасти тебя? Я себя, а не тебя спасаю. Думаешь, я так запросто поделюсь моим Руди и всем, что он может предложить? А теперь поторопись, женщина. Выбирайся через печь.

Анна Мария открыла дверцу холодной зеленой печи и втолкнула туда Рохель. На миг Рохель перепугалась, подумав, что оказалась в ловушке, но затем увидела свет в дальнем конце печи, где она выходила в коридор, ибо печь была огромна, и слуги подбрасывали поленья именно из коридора, чтобы не входить в опочивальню. В коридоре ее ждал Вацлав. Они быстро прошли во внутренний двор, где на своей телеге сидел Карел.

— Ступай сейчас же домой, жена, — приказал Зеев. — Умойся и отчистись. Мне надо обсудить много важных вопросов. Но я скоро приду. А ты беги.

Почему-то эти колкие слова вызвали у нее боль, развеяв радостное настроение. Рохель посмотрела в окно. Затем сорвала с себя головной платок и, подобно Йоселю, позволила дождю разглаживать ее короткие волосы. Так они и стояли. Йосель смотрел на нее, а Рохель на него.

— Присоединяйся к нам, Карел, — не обращая больше внимания на жену, Зеев взял Карела на руки и понес его вверх по лестнице. Усадив калеку у самой печи, он взял чистое полотенце и вытер его мокрую голову. — Согрейся, друг мой. Я очень тебе благодарен. Мы все тебе благодарны. И, конечно, Освальду.

— Очень рад вас видеть, герр Войтек, — сказал Майзель, слегка наклоняя голову в приветственном жесте. — Мы тут как раз распределяли обязанности. Скажите нам, когда на нас нападут, что следует делать животным?

— Животных можно выпустить на улицы, когда придут злые люди, — ответил Карел. — Ведомые Освальдом, сея хаос и замешательство, они прорвутся сквозь ряды врагов. А я буду швырять направо и налево кости и тряпье из моей сумки.

— Дорогой Карел… — рабби не мог не улыбнулся при мысли о том, как верный, но страшно медлительный мул ведет атаку. — Ведь ты католик. Зачем же тебе умирать вместе с нами?

— Я намерен сражаться вместе с вами, рабби. Кто говорит о смерти?

В этот миг Йосель ощутил что-то вроде толчка внутри головы. Он повернулся к стене и быстро написал:

«Надо выкопать ночью ряд канав вдоль стен. От них должен идти туннель к нашим подвалам».

— О да, несомненно, — послышался нестройный хор голосов.

«Мужчины с ружьями в траншеях. Дети на крышах — наблюдатели. Волы и мулы тянут телеги с водой».

— А младенцы? — поинтересовалась Перл.

«Они будут кричать и лягаться».

Раввин подумал о малышке Фейгеле, своей любимой внучке. И припомнил, как она впервые встала на ножки и пошла по кухонному полу в его объятия.

— Мы не знаем, чем кончится эта война, которую хотят объявить против нас горожане Праги, — твердо проговорил он. — Мы не знаем — может быть, нам всем суждено погибнуть. Но, братья мои, встанем твердо будем стоять непреклонно. Будем до последнего вздоха защищать нашу веру, наши семьи, нашу общину, наши дома, наши улицы и себя самих. Какими бы жалкими мы ни казались остальным, мы — это мы. Это наш Бог, наша жизнь.

Рукоплескания, которым были встречены его слова, были столь громкими, что рабби Ливо пришлось напомнить остальным, что встреча должна оставаться тайной. Далее, сказал он, уходить придется не всем вместе, а по одному, постепенно, чтобы не вызвать подозрений. Перл спустилась вниз замешивать тесто для хлебов, которому предстояло подняться за ночь, ибо утром Йосель уже должен был отнести буханки в пекарню, чтобы их испекли к Шаббату. Каждодневная битва Перл с домом и едой была ее способом обращения с миром. Если все уголки выметены, а еда приготовлена — значит, она чего-то сумела добиться.

Зеев ушел домой последним. Дождь к тому времени уже перестал, ветер стих. Черное небо стало серым, а на горизонте протянулась полоса белого света. Вскоре можно будет увидеть все семь холмов Праги, загомонят вороны, певчие птички запоют свои песни. Карел начнет объезд города. Вот-вот потянутся через Карлов мост крестьяне со своими телегами.

— А вы знаете… — начал Зеев, обращаясь к Перл. На кухне, кроме них, находился только рабби Ливо, который сидел на одной из скамей у очага, а Йосель стоял во внутреннем дворе и смотрел в небо.

— Что ты хочешь мне рассказать?

Перл смерила Зеева взглядом. Да, верно, слишком он много болтает, слишком часто и слишком громко. Да, он немолод, некрасив, но в этом его вины нет — таким уж Бог его создал. Зеев — славный человек, добрый, хорошая пара для Рохели. Не стоит в этом сомневаться.

— Рохель чуть было не утонула, но все обернулось хорошо. Над ней мог надругаться император, но она спаслась, она цела и невредима. Я счастлив, Перл, потому что я как раз подумал, что она, быть может… просто может быть, что она беременна.

Перл быстро огляделась и сплюнула за дверь — никогда не знаешь, откуда может прийти Дурной Глаз.

— Не хвались раньше времени, — зашипела она на Зеева.

— Но она так хорошо выглядит, фрау Перл. Она… она просто сияет и лучится.

— Иди домой, Зеев, — сказала Перл. — Я верю в ребенка, только когда вижу ребенка.

Зеев взглянул на Йегуду, подмигнул ему, а затем попрощался.

Раввин повернулся к своей жене:

— Ну что ты, Перл? Зачем так портить ему счастье?

— А ты уже такой весь из себя раввин, что даже происходящего прямо у тебя на глазах не видишь? Я хочу, чтобы ты поговорил с Йоселем. Ничего хорошего из этого не выйдет.

— О чем ты говоришь?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— Обещаю, Перл, как только у меня появится свободное время, я с ним поговорю.

— Нет, раньше.

25

Каждому мужчине, женщине и ребенку Юденштадта предстояло выдать императору часть тайны, и для этой цели рабби Ливо собирался вновь прибегнуть к искусству Каббалы. Создавая Йоселя, он уже зашел на запретную территорию, и следующий шаг стал бы уже не просто искушением судьбы, но оскорблением Бога. Таким образом, если не обращаться вновь к Зохар, «Книге Сияния», придется начинать с самого начала. Сидя в своем кабинете и глядя на Влтаву, раввин смотрел, как наступает весна. Яблоневые сады за рекой пылили белым и розовым. На пушистых зеленых холмах каждое утро с самого рассвета отчаянно щебетали птички. Город выдержал свою долю снега и холода, грязи и дождя, и зима осталась только в воспоминаниях. «Безусловно, — легко улыбнулся раввин, — когда природа так прекрасна, ничто не может испортить мир».

И снова взялся за Книгу. Если начинать с самого начала, слова должны быть существительными, названиями всех созданий и живых тварей, данными Богом. Посредством глаголов создания ожили, начали двигаться. Предлоги и союзы связали все воедино. Прилагательные придали цвет, наречия — качество. Ибо мир создало слово.

Рабби Ливо думал о рассказах, которые убедили бы императора, — о предложениях и параграфах, историях и аргументах, обманах и сплетнях, теоремах и рецептах, речах и проповедях. Он думал о волшебных сказках. Жил-был император. И все они жили долго и счастливо. Кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая линия. Нужно что-то простое, как чечевичная похлебка. Рабби не хотел показаться слишком говорливым и взять сочетание слов, способное прозвучать слишком тягуче, слишком многоречиво. Не хотел он выглядеть и излишне лаконичным, загадочным. Он думал о каламбурах, загадках, лимериках, стихотворениях, договорах, дневниках, книгах, записных книжках, молитвах, псалмах.

Псалом семнадцатый — «Возлюблю тебя, Господи, крепость моя»; пятьдесят восьмой — «Избавь меня от врагов моих»; шестидесятый — «Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей»; шестьдесят девятый — «Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне»; семидесятый — «На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек»…

Псалмы были утешением разуму и сердцу, хвалой и молитвой.

Подняв глаза от Торы, раввин увидел серебристо-голубую ленту Влтавы. Маленьким мальчиком он вовсе не хотел стать раввином. Двое его братьев были раввинами. А Йегуда-Лейб Ливо бен Бецалель не понимал, почему он не может стать рыбаком, скакать на коне, завести крестьянское хозяйство, носить меч. Он был крепким парнишкой, способным рубить деревья в лесу, без всякой устали проходить большие расстояния. Но очень скоро Йегуда понял, что не может покинуть стены, которые окольцовывали его общину, да и кто когда-либо слышал о еврее-рыбаке, еврее, живущем в лесу, еврее, которому дозволено носить меч? Когда начались уроки, его мир сжался еще сильнее. Больше никакой беготни под лучами солнца. Весь день проучившись, он вечером выходил из ешивы, смотрел в небо и видел, что оно освещено только луной с морщинистым ликом, испещренным черными пятнами, похожей на старуху. Вот так Йегуда, вернувшись домой, поужинав, помолившись и пристроившись отдохнуть, на следующее утро, сам не понимая как, проснулся раввином — учителем, судьей, ученым, вождем. Он не испытал ни великого момента истины, по которому днем и ночью тосковал, ни мистического просветления, ибо, непрестанно читая и проводя многие часы в посте и созерцании, никогда не ощущал себя ближе к Богу, чем когда проводил время со своей семьей или друзьями. Рабби Ливо любил бывать со своей паствой, любил прислушиваться, как стучат двери шамисы, когда объявят о том, что работа закончена и начинается Шаббат. Он любил призывную ноту шофара[47] в начале Рош-ха-Шаны. Веселье Пурима радовало ему сердце. В Шавуот,[48] на шестое и седьмое Сивана, день, когда Моше обрел десять заповедей, были шествия людей, несущих цветы, фрукты и блюда с ячменным супом, запеканками и блинчики с земляничным вареньем, мир казался ему Эдемом. А тишина Шаббата представлялась безмятежным бассейном, в который Йегуда сходил, умиротворяющим его после рабочей недели и готовящим к грядущей шестидневке. Призвание рабби Йегуды-Лейба Ливо бен Бецалеля на всю жизнь стало его привычкой.