Книга сияния - Френсис Шервуд

— Не надо, приятель. Я позабочусь о том, чтобы ей не причинили вреда. Выходи потихоньку в коридор. Я сейчас тоже выйду.

— Доставьте девушку в зеленую опочивальню, — распорядился император.

— Пожалуйста, не надо, — Рохель рыдала, но никто не обращал на это внимания. — Помилосердствуйте!

Зеев, раввин и Йосель стояли в коридоре, прижатые к стене цепью стражников, и слышали жалобы и протесты Рохели. Рабби Ливо молился, Зеев ругался на чем свет стоит, Йосель пинал стену пятками, его тело содрогалось от стонов — он не мог выразить чувства словами. Когда в коридоре, наконец, появился Вацлав, все трое уже не знали, что делать.

— Я о них позабочусь, — сказал камердинер словенцам.

Привыкшие получать приказы от Вацлава, когда император пребывал в дурном расположении духа, дюжие солдаты оставили евреев в покое и четким маршем — правой, левой, правой, левой — направились по квартирам. Их шаги гулко разносились по коридору.

— Что мы можем сделать? — ломая руки, вопрошал Зеев.

— Ничего делать не надо, — ответил Вацлав. — С ней ничего не случится. Я об этом позабочусь.

— Обещаете, Вацлав?

— Да, герр Вернер, обещаю. Я скажу Карелу, и он доставит ее еще до рассвета.

— Не опороченной?

— Не опороченной, герр Вернер.

— Благодарю вас, герр Кола, — Раввин тепло пожал Вацлаву руку и слегка наклонил голову.

— Ваш верный слуга, рабби Ливо.

23

Когда рабби, Зеев и голем покинули замок, небо потемнело от тяжелых свинцовых туч. Люди, молча кутаясь в плащи, разбегались по домам, чтобы закрывать ставни, записать двери, загонять животных в стойла. А наверху, в замке, камины едва ли не доверху завалили поленьями. Были зажжены факелы.

— Как насчет славного горячего вина с пряностями, ваше величество? — голос Вацлава был сладок, как патока.

— Не возражаю, отличная мысль.

Пятясь задом, Вацлав покинул гостиную и побежал к винным погребам… однако по пути заглянул и в апартаменты Анны Марии. Вернулся он в сопровождении слуг, которые внесли серебряную чашу с вином и набор бокалов.

— Вот это жизнь, — проворковал император.

— Возможно, но секрета бессмертия евреи не знают, — Киракос одним глотком опорожнил один бокал и тут же наполнил второй. Он испытывал смутное раздражение.

— Если они не знают секрета, их просто перебьют, Киракос, а если знают… после того как они мне его раскроют, их опять-таки убьют или позволят покончить с собой.

— Они не станут совершать самоубийство, — задумчиво произнес Киракос. — Прага — не Масада. Эти евреи — не зилоты и даже не итальянские евреи времен крестовых походов.

Император не знал, что такое Масада. Кажется, какая-то крепость на холме в древнем Израиле, где евреи держали осаду римлян, а потом поубивали друг друга, чтобы не попасть в плен? Рудольфа интересовала только та часть истории, которая помогла бы ему пополнить коллекцию диковин.

— Осмелюсь предложить тост, — сказал Вацлав в самой середине этого жуткого рассуждения. — За здоровье и бессмертие вашего величества.

— Руди, любовь моя!.. — и, весело хихикая и пританцовывая, вбежала в гостиную Анна Мария.

— Сегодня не твоя ночь, Анна Мария, — отозвался император, смущенный ее внезапным появлением.

— Ну-у, Ру-уди, не будь же таким букой! — императорская любовница надула губки. Волосы ее были убраны отборными жемчугами, а лицо накрашено, как у английской королевы — бледное как смерть с ярко-красными губами. В таком виде Анна Мария сильно смахивала на куклу. Такой ее император терпеть не мог.

— Предлагаю еще один тост, — подключился Кеплер. — За Империю.

— Я не желаю слишком долго ждать, — сказал император после третьего тоста. — Моя евреечка меня ждет не дождется. Она по уши в меня влюбилась, я сразу это понял.

Анна Мария недовольно поджала алые губки.

Йосель, Зеев и рабби Ливо, прижимаясь поближе друг к другу, чтобы защититься от надвигающейся бури, добрались до Карлова моста. Влтава разлилась, ее пенные волны бросались на берег, разбиваясь о набережную.

— Вацлав — человек слова, Зеев. Не волнуйся, — рассеянно успокаивал Зеева раввин.

— Но рабби, что, если… то есть, как я тогда буду жить?

— Жизнь продолжается, — рабби Ливо был слишком погружен в собственные мысли, чтобы следить за словами.

— Если только вы не мертвы, рабби.

Его слова заставили раввина опомниться.

— Прости меня, Зеев… — высокая волна разбилась о край моста, окатив их брызгами. — Как я мог говорить столь беспечно?

«Перл права», — подумал раввин, подбирая полы своего одеяния: вода заливала мост. Порой он проявляет такое безразличие к судьбе своих ближних! Снова он тревожится об общине как таковой, а тем временем Зеев, живой человек, идет рядом с ними, потрясенный и расстроенный.

— И ты тоже прости меня, Йосель. Пожалуйста, прости меня за то, что я считал тебя меньше того, что ты есть. Я люблю тебя. Я люблю вас обоих.

Нельзя сказать, что Йоселя это тронуло. Йосель бен Ливо, который мог написать свое имя на бумаге, был тем же самым Йоселем, который подметал полы и стирал одежду. Разве один больше заслуживал отцовской любви, чем другой?

Ветер, набирая силу, бросал в прохожих кусочками дерева, которыми подпирали уличные лотки, и разным мусором, валяющимся дороге. Йосель выступил вперед, чтобы заслонять своих спутников.

— Это один из моих великих недостатков, порожденный самонадеянностью. Я недооцениваю людей, — продолжал раввин. — Один из множества. Мне отчаянно требуется развивать в себе смирение. Еще так много уроков мне необходимо усвоить. Я должен…

Йосель хотел лишь одного: чтобы старик перестал, наконец, говорить о себе. Рохель в заключении. Когда голем оглядывался, ему казалось, что башни и купола, ступенчатые дорожки, дозорные башенки, идущие зигзагом стены, все до единой детали возвышающегося над городом сооружения губят, разрушают пейзаж. Йоселю страшно хотелось сравнять замок с землей, не оставив камня на камне.

Рохель поместили в комнату без окон, сплошь оплетенную вьющейся лозой. В самом центре опочивальни стояла кровать, обвешанная тонкими зелеными занавесями. У подножия кровати располагались сундуки с деревянной инкрустацией, где изображались сцены охоты. На одной стене висела картина с изображением лани в лесу, чья спина была истыкана стрелами. Печь, облицованная зеленым кафелем, высокая как ель, холодная, незатопленная, высилась в углу. Еще там был небольшой лакированный столик на кривых ножках, ярко-зеленый.

Рохель забралась под кровать.

— Быть может, послать за оркестром, ваше величество? — спросил Вацлав.

— Да, и еще вина.

Все сильнее пьянея с каждой минутой, Киракос по-прежнему не мог отделаться от своих мыслей. Разум представлялся ему цветком на большом стебле, схожим со сложным механизмом, что находился в башне астрономических часов, пружины и шкивы, зазубренные колесики — одно внутри другого. Что может быть идеальнее человека? Может быть, ангел? Было ли искусственное существо, которое вошло в гостиную, ангелом? Киракос думал о мусульманских серафимах — Габриэле, посланнике Аллаха, Микаиле, ангеле провидения, Азраиле, ангеле смерти, иначе Шайтане. Возможно ли сочетание человека и ангела?

— Вы еще не забыли про вашу любовь к бабочкам, ваше величество? — лениво осведомился лекарь.

— Ах, мои маленькие радости, моя гордость! Обожаю бабочек! Пусть меня поднимут с постели, если потребуется, — я хочу присутствовать при их рождении.

Зав Владислава теперь был сплошь заставлен ящичками, в которых громоздились высокие холмики почвы. Сюда были высажены яркие и душистые дикорастущие цветы — маргаритки, красные маки, люпины, астры, васильки, барвинки, полевая горчица.

— Да-да, — император с довольным видом потер руки. — На самом деле все идет очень даже неплохо. Эликсир, а теперь эти евреи со своим секретом. Все приходит в порядок и мало-помалу оказывается в наших руках. Вечная жизнь, две жизни, вечность поверх вечности. Все предопределено. Я так счастлив, что даже не знаю, что мне делать дальше.

Словно не веря своему счастью, император слегка себя ущипнул и принялся отплясывать что-то вроде тарантеллы, словно его укусил тарантул.

— Если вы позволите мне омрачить вашу радость, ваше величество, я задам один вопрос. Евреи так умны и сведущи, почему все они сами не бессмертны?

В тот самый миг, как эти слова слетели с его языка, Киракосу захотелось вернуть их назад. Сегодня вечером он постоянно допускал промахи; по сути, почти весь день был отмечен ошибками. И поэтому уже с утра придворный лекарь ощущал сжатие в горле, словно там уже затягивался шелковый шнурок. «Я не могу погубить это дело», — сказал себе Киракос.