Книга сияния - Френсис Шервуд

— Скоро Песах, — сказал Зеев.

Рохель подумала о Влтаве. Но на сей раз река представлялась ей не замерзшей и не вольно текущей меж берегов. Нет, она была как море, и воды ее расступились, выгибаясь двумя стенами, и Моше идет по сухому морскому дну, оставляя позади Египет. Но… этот путь вел Рохель не только к свободе. Он уводил ее в сторону от Божьего закона. Ей всегда было неуютно на земле — когда она была ребенком, когда стала женщиной. Теперь Рохель выросла, узнала о позоре своей матери и грехе своего отца — и вместо того, чтобы хоть как-то оправдаться и искупить вину, она всего за один день, собственными руками, еще больше все испортила. Как она могла такое сотворить? «Не останавливайся, никогда, никогда»… Теперь можно стараться или не стараться, но ей уже нипочем не стать прежней, сонной, как бы полуживой.

— Не плачь, жена. Все будет хорошо, — Зеев встал, положил руки на колени Рохели, потом обнял ее за талию. — Ах, Рохель, что бы я без тебя делал? Если бы с тобой что-то случилось, я бы просто не смог дальше жить. Я бы умер. Ты жена моя, моя дорогая жена.

— А мои руки, Зеев? Ты сказал, что я пришла к тебе только с моими руками…

В иное время Рохель попросила бы у мужа прощения, рассказала бы ему все — начиная с того самого момента, когда она улыбнулась Йоселю, стоя в дверях. Да, она рассказала бы ему все.

— Не надо ничего говорить, — Зеев нежно приложил ладонь к ее губам. — Помолчи. Когда я увидел, как этот голем тебя несет, я подумал, что ты умерла.

— Зеев…

Закрыв глаза, Рохель увидела себя незамужней — или, каким-то загадочным образом, более чем замужней, женщиной по ту сторону детства и семейных забот, как будто через прикосновения Йоселем переняла часть его стати, сделалась больше и одновременно незаметнее. Йосель заставил Рохель почувствовать себя взрослой женщиной. И в то же самое время он дал ей, сохранившей лишь самое туманное воспоминание о детстве, возможность обрести отца, своего единственно возможного отца. Рохель видела, как Йосель держит ее за руку, огромный как скала рядом с ней, и ведет ее по дороге, а Египет остается далеко позади.

Зеев, ее муж, был достаточно добр, что на ней женился, размышляла Рохель. Он относится к ней благородно и с любовью, но выбрал ее не ради нее самой. Рохель не имела к своему замужеству никакого отношения, и Зеев тоже, равно как и к ней самой. Она просто его жена. Рохель ничего не могла с этим поделать, но ее тело никакого влечения к Зееву не испытывало. Даже напротив. А Зеев просто исполнял супружеские обязанности. И если бы ему все-таки довелось стать отцом, он стал бы отцом, до последней буквы исполняющим свой семейный долг.

— Зеев…

— Выслушай меня, Рохель. Ты для меня драгоценней всего на свете. Если ты сможешь в это поверить, ты будешь счастлива.

А Йосель во внутреннем дворе дома раввина снова разжег костер под котлом для стирки, погрузил туда грязную одежду — детские пеленки, юбки дочерей раввина, брюки и рубахи его зятьев, маленькие платьица Фейгеле. Затем он тщательно прополоскал все в стоящем поблизости чане с чистой водой, короткой палкой помешивая каждое одеяние. Снова прополоскав одежду в кипящей воде, Йосель отжал ее и аккуратно развесил сушиться вдоль стены. От белья поднимались клубы пара, словно от горячих кусков мяса, выуженных из почти готового рагу. Закончив со стиркой, он уселся в дверном проходе и несколько часов глазел на коричневую юбку Перл, передники, все, чем его семья прикрывала свою наготу. Но видел он только Рохель, ее алебастровые груди, нежную впадинку ее живота. Лишенный языка, Йосель не ощутил вкуса ее кожи, зато до сих пор чувствовал запах Рохели у себя на ладонях — хотя стирал долго и кропотливо.

Часть IV

22

Увидев голема, император не на шутку удивился. Нет, не его росту — ибо ожидал узреть настоящее чудище, а не просто мужчину крупнее обычного. Рудольф представлял себе нечто бесформенное, гротескное, непропорциональное, ходячий глиняный ком. Однако это существо нельзя было назвать чудовищем. Голем вовсе не был уродом. Он носил точно такую же круглую шапочку, что можно увидеть на голове любого еврея, но был куда смуглее, чем обитатели узких проулков Юденштадта, куда редко заглядывало солнце. Кроме того, щеки голема не были впалыми, а глаза не затуманило бесконечное сидение над книгами. Напротив, крестьянская ширина его лица во весь голос говорила о степных просторах, сельской местности, о ветре и дожде. Нос голема был широк в переносице и ноздрях, губы полны, а глубоко посаженные глаза на загорелом лице смотрелись просто поразительно — в точности такого же цвета, как у раввина, серо-голубые. Прямые волосы были черны как смоль, и челка падала на лоб, точно у лошади. Это был настоящий Гаргантюа, великан из ученических дней Рудольфа — когда мастер Луковица отлучался из своей убогой комнатушки, и они с любезным и, увы, ныне покойный братом Эрнстом тайком читали отрывки из Рабле, пока.

— Ваше величество, — рабби Ливо низко поклонился, — вы удостоили нас большой чести.

Вацлаву уже доводилось видеть Йоселя в разных уголках Праги. Похоже, за последнее время у голема что-то произошло: черты его лица смягчились. Киракос встречал Йоселя лишь однажды — у купальни, и тот по-прежнему вызывал у него недоумение. В его представлении Голем должен был быть большой, неуклюжей куклой и двигаться, точно механическая кукла — жестко и сковано. Но Йосель во всех отношениях казался человеком.

Для этой аудиенции император выбрал гостиную с видом на крепостные валы. Петака спал в углу, развалившись на брюхе и вытянув лапы, точно дохлая черепаха. В добавление к высокому императорскому креслу, украшенному золотыми листьями и обтянутому роскошным бархатом, на периферии гостиной расставили несколько крестообразных стульев, которые можно было складывать и переносить. Эти итальянские стулья назывались «сгабелло», или стулья Савонаролы — в честь знаменитого проповедника… или знаменитого еретика, кому как больше нравится. Еще там стоял большой лакированный сундук с инкрустацией из ракушек и длинный стол, на котором, как обычно, красовался набор часов и драгоценных поделок. Еще один, совсем маленький столик стоял в дальнем углу. Гобелены, вытканные в Бельгии, изображали сцены из жизни аркадских пастушков. Хотя в помещениях замка по-прежнему веяло прохладой, и камины топили, земля уже освобождалась от гнета серого зимнего снега и покрывалась первой зеленью. Коконы, из которых предстояло вылупиться бабочкам, уже лежали во множестве столов с выдвижными ящичками в зале Владислава. Печи в лаборатории Пороховой башни пылали днем и ночью, а солидные дозы эликсира уже готовились для первой фазы дегустации.

Спешно собираясь на аудиенцию, Рохель надела свое свадебное платье, синюю юбку и корсаж, расшитую у горла белую рубашку, но чувствовала, что выглядит жалко. Ей, привыкшей к низкому потолку и тесному сумраку комнатки в Юденштадте, казалось, что стены замка возносятся в неоглядную высь, а от яркого освещения начиналась резь в глазах. Вместо открытого очага здесь была печь, похожая на пирамиду, почти до потолка, облицованная белыми кафельными плитками, причем на каждой была нарисована голубым корзина фруктов или ветряная мельница, или парусник, или пара деревянных башмаков. Более того: пол в зале оказался не деревянным, а выложенным массивными каменными плитами, гладко отполированными и так плотно прилаженными друг к другу, что в щели не проросла бы даже травинка. Впрочем, в некоторых местах каменный пол скрывали толстые ковры с разноцветными узорами. В углу лежала целая шкура льва. Гобелены, настолько поняла Рохель, представляли собой искусную вышивку тончайшими шелковыми нитями, поскольку лица изображенных там пастухов и женщин в цветочных венках казались живыми. «Я словно в волшебной сказке», — размечталась Рохель, ибо роскошь замка превосходила все, о чем рассказывал ей в детстве Вацлав. Сам Вацлав тоже был здесь — совсем взрослый, высокий, как чертополох, в алой шелковой ливрее, с небольшой вьющейся бородкой. Он улыбнулся ей радушно и благосклонно. В ответ Рохель лишь слегка склонила голову.

А вот облик императора, сидящего у самой печи, совершенно не соответствовал столь величественной обстановке. Да, действительно, он был облачен в яркий королевский пурпур. В рукавах его камзола, где цвет становился столь густым, что казался почти черными, были сделаны прорези, сквозь которые виднелась шелковая рубашка цвета белых облаков в летний день, украшенная воланами. На груди камзола, помимо вышивки, красовалась отделка свитым в кольца и заплетенным в косички шнуром, кисточками и дужками, сложными изгибами и крючками. Однако подбородок императора, торчащий над воротником роскошного наряда, был длинным и заостренным, точно штыковая лопата, а когда его величество открыл рот, Рохель заметила, что зубов у него осталось совсем немного, да и те были сплошь в бурых пятнах.