Сон льва - Артур Япин

— Посмотри на меня, это же невозможно? Что он подумает?

— Конечно, невозможно, — ворчит Максим, — и я пойду и скажу это ему.

Ее неуверенность ранит его. А он-то надеялся, что ему удалось вернуть прежнюю Галу! Именно теперь, когда их совместные прогулки дали ей возможность снова стать самой собой. Несколько дней подряд он мог гордиться ею, как прежде. Он хвастался ею. Когда она шла с ним под руку, он наслаждался взглядами прохожих, и когда они кричали вслед: «Complimenti alia mamma!»[224] — Максим всегда тайно радовался, словно это он сам произвел Галу на свет. И когда молодые парни, пуская слюни, слезали с мотороллеров или мужчины среднего возраста выходили из своих спортивных машин, что случалось много раз на день, Максим не вмешивался, а с наслаждением поджидал Галины отточенные реплики, которыми она их отшивала, и когда они, получив от ворот поворот и несолоно хлебавши, уходили, прижимая руку к причинному месту, он демонстративно целовал свою возлюбленную взасос с таким высокомерием и самодовольством, словно это он только что был так неотразимо остроумен.

Но не проходит и пяти минут, как они дома, и Гала начинает растворяться у него на глазах, точно сон в утренней дымке. Он вынужден наблюдать, как ее мужество, которое он занимает у нее, ее покидает, и она пугается какого-то имени. Максим не может простить знаменитому незнакомцу, что Гала снова внезапно сомневается в себе. Максим не может простить это Марчелло в той же степени, в какой не может простить самой Гале.

— Где этот тип? — кричит он воинственно.

— Когда я сказала, что нашей принцессы нет дома, этот сердцеед настоял на том, чтобы написать ей записку. Я принесла ему ручку и бумагу с кусочком свежеиспеченного лукового пирога…

В этот момент дверь открывается, и Марчелло выходит в коридор. Его лицо кажется старше, чем в фильмах, он носит очки в тяжелой роговой оправе и фетровую шляпу, чтобы скрыть редеющие волосы, — но его движения кажутся столь же пластичными, как в то утро, когда он перешагнул через ограду фонтана Треви. Появление кинозвезды редко попадает мимо цели. Даже тот, кто готов к появлению чуда, испытывает трепет, когда у него на глазах становится плотью плоская маска, которой не раз бомбардировалось его подсознание. Все трое чувствуют это, и в коридоре повисает тишина, словно они становятся свидетелями того, как в одного из каменных апостолов на площади Святого Петра вдохнули дух, и он опускается по воздуху вниз к верующим с рясой, как с парашютом. За пятьдесят лет Марчелло к этому привык и терпеливо дает всем несколько секунд, чтобы прийти в себя.

Джеппи опомнилась первой.

— Ах, Марчелло! — поет она. — Марчелло в моем доме.

Она упирает одну руку в бедро, другую кладет на затылок — поза, которую она помнит из варьете-бурлеска.[225]

— Мог ли кто-нибудь подумать, когда я родилась, что я доживу до такого?

— Это просто невероятно, синьора! — отвечает актер с таким обаянием, что матрона ничуть не чувствует себя обойденной, когда он, не обращая на нее больше внимания, с распростертыми объятиями идет к Гале.

— Я начинаю понимать, откуда это возбуждение, — говорит он, в то время как нервное напряжение Галы прячется, как всегда, за ее чувственностью. Кто же, кроме Максима, поймет, что она на секунду высунула кончик языка только потому, что у нее во рту пересохло от страха, и что она прикусила нижнюю губу только затем, чтобы скрыть дрожь? Гала дразнит мужчину для того, чтобы он на нее не напал. Это тот же сладострастный страх, как тогда, когда она влезла на письменный стол отца. Это дерзость, которая молит, чтобы больше дерзости от нее не требовали. Результат выглядит таким вызывающим потому, что каждый мужчина чувствует: за этим искушением смущение молит его о том, чтобы его успокоили. От Марчелло это тоже не ускользает.

— Вот почему мой друг в последний момент хочет еще раз поставить все на кон.

— Хороши же ваши друзья!

Марчелло смотрит на Максима, как панда на муравья, претендующего на ее мед.

— Если бы Джанни был моим другом, — добавляет Максим, — я бы не стал об этом трепаться на каждом углу.

— А кто такой Джанни? — спрашивает актер.

— Гостиничный святой! — отвечает Джеппи и крестится.

— Сутенер! — рычит Максим.

— Вот как! Тогда я могу пожать ему руку, — смеется Марчелло, — ведь и у меня поручение доставить синьорину в гарем самого великого современного паши Италии!

И увидев вопросительные взгляды, добавляет:

— Мой друг, Снапораз, единственный человек, зарабатывающий деньги на своих снах. И эта работа сегодня наконец-то начнется.

Он смотрит на часы и предлагает Гале руку.

— Через сорок пять минут, если быть точным. В Чинечитте. В полдень на Виа Тусколана полно машин, так что если вы готовы?

— Но я еще ничего не знаю, — возражает Гала.

— Снапораз тоже. Каждый фильм он начинает с чистой страницы. День за днем мы блуждаем в тумане. Это страшно, но именно тогда, когда мы в отчаянье, где-то в этой пустоте расцветает его гений.

— Но вы уверены, что он меня ждет? — спрашивает Гала, когда они идут по садовой тропинке.

— Мы сделаем ему сюрприз.

Марчелло открывает перед ней дверцу своей машины.

— Ни за что! «Что здесь делает эта девушка?» — воскликнет он. Может быть, я ему вовсе не нужна.

— Поверьте мне, вы ему нужны.

— Он мне ни разу не позвонил.

— А вы ему?

— Это разные вещи.

— Он не решился.

Марчелло пожимает плечами и делает мучительную гримасу, как итальянцы обычно объясняют то, что им кажется само собой разумеющимся.

— Он побоялся испортить собственный сюрприз.

Как только машина пропадает из виду, Максим с тоскливым вздохом берет рюкзаки и идет в комнату распаковывать.

— О Dio,[226] — восклицает Джеппи, продолжая махать, — если бы у меня сейчас была моя прежняя фигурка, не на что было б жаловаться!

Я стою, обняв Джельсомину, когда они входят в Студию № 5.

— Ай! — восклицает она, потому что мои пальцы от испуга впились в нее, как когти. Не зная, как себя вести, я целую жену в темечко.

Просто так. Словно ребенка. Или собачку. Глупый жест, но Джельсомина знает, что это значит, и поднимает взгляд, чтобы увидеть, кто ее соперница.

— Ты только посмотри! — говорит она.

Я машу Гале и Марчелло, что-то невнятно бормочу, словно ожидал увидеть их обоих, и снова быстро нагибаюсь над столом, на котором я разложил свои последние рисунки для нового фильма. Я делаю вид, будто посвящаю Джельсомину в свои мысли. На самом деле у меня осталась лишь одна.

Я мог предполагать, что Марчелло вытворит что-нибудь подобное. С самыми лучшими намерениями. Он мой самый давний друг. Если он попадает в передряги, я помогаю ему. Я рассказываю ему, что мне мешает, и он, смеясь, отмахивается от моих проблем. Я бы и не хотел иначе. Мучиться я могу и сам. Наша дружба безусловна, и ее корни в нашем взаимном непонимании. Марчелло воспринимает жизнь как одну большую проделку и считает, что другие тоже могли бы наслаждаться ею, как он, если бы только захотели. Порой он надеется, что может им в этом немножко помочь. Не самая сильная его сторона. Так что я говорю спасибо, что он не устроил так, чтобы Гала в годовщину моей свадьбы выпрыгнула в конце банкета из гигантского тирамису. Несомненно, он считает, что делает мне приятное, хотя я мечтаю только о том, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. К тому же я безошибочно чувствую и Галину неловкость, и в какой-то миг мне кажется, что я умру под этой двойной тяжестью.

— И я должна красоваться в бесформенной пижаме? — спрашивает Джельсомина.

Она берет со стола рисунок, на котором довольно непрезентабельно изображена.

— Ты лежишь в реабилитационной клинике, — говорю я. — Что бы ты хотела носить, костюмчик от Версаче?

Она машет наброском перед моим носом туда-сюда, словно это клейкая бумага для мух, прилипшая к ее пальцам.

— У этой женщины амнезия и потеря речи. Она лишилась прошлого и будущего. Последнее, от чего она откажется, — это от своего стиля.

Если я не достаточно быстро уступлю, она разорвет мой эскиз. Она, Джельсомина, женщина, которая — если я не замечу — просит бакалейщика вернуть ей мой список покупок, чтобы сохранить его для вечности в альбоме из телячьей кожи!

— Подумай хорошенько…

Она хватает меня за кисть, притягивает к себе и продолжает шепотом:

— …эта женщина родилась на сцене. У нее такие эмоции и такая чувствительность, которой нет у других пациентов. Она всю жизнь выражала свои чувства. Когда она радовалась, она пела, а при неудаче она боролась, чтобы вернуть свое счастье. И вот эта женщина снова стоит лицом к лицу со своим бывшим возлюбленным.

Наши лица соприкасаются. Я чувствую ее дыхание, словно мы занимаемся любовью. Это пугает меня.