Русский аркан - Александр Громов

– Крестьяне. Весной, когда они рисовые поля удобряют, за город лучше и не ездить – вонища… Скота мало, вот и удобряют крестьяне поля чем попало – и калом человеческим, и тухлой рыбьей мелюзгой, и чем ни попадя… Человеческие отходы здесь такой же товар, как и рис. Скажу более: наша японская прислуга тоже торгует… этим самым. Вы обратили внимание, какие они довольные и как одеты? Служить у европейцев выгодно, об этом многие мечтают. С их точки зрения, плохо только, что гайдзины смешивают кал и мочу в одной яме – товар в цене падает…

– Нравится вам служить в Японии? – спросил граф.

Побратимко зарделся.

– Разве может здесь не нравиться?..

– А японцы вам нравятся?

– Скорее да, чем нет. Удивительный народ! Странные они, конечно, для нашего российского разумения. Поначалу кажутся радушными, потом двуличными и себе на уме, ну а если толком разобраться, то можно понять, когда на японца можно положиться, а когда нет. Но уж если можно – то всё! То есть абсолютно. Если кто-то вам обязан – такой человек не подведет. Потому-то японцы не любят быть кому-то обязанными. Попытаетесь сделать японцу добро – японец вежливо откажется, чтобы не попасть в моральные должники. Служба тоже понимается как обязанность вассала господину. Если долг службы велит японцу хоть умереть, а сделать что-то – японец умрет, но сделает.

– Отрадно слышать. А что у вас с ухом?

Титулярный советник стал совсем пунцовым, даже конопушки пропали.

– В позапрошлом году не повезло, – сообщил он, конфузясь и отводя глаза. – Был послан с поручением в Осаку, добирался по Токайдо, на перевале шел пешком, ну и повстречал ронина… Много их стало после того, как сиогун отрекся от власти, и все до единого бешеные. Я, видите ли, имел наглость не поклониться ему, оборванцу, хотя, казалось бы, с какой стати? Я тоже дворянин, пусть и не столбовой… По-нашему, по-европейски как? Чувствуешь себя оскорбленным – посылай вызов. Но здесь порядки другие, только я тогда этого еще не знал. Спасибо тому ронину – научил… Вжик – пол-уха нет. Молниеносно. Я и опомниться не успел. Хороший мне был урок. Уже потом я понял, что того ронина я благодарить должен был за то, что он не снес мне голову одним махом. А мог бы!

– Да уж, очень вы неблагодарны, – улыбнулся Лопухин. – Наверное, в полицию обратились?

– Совершенно верно. – Побратимко вздохнул. – До верхов дошло. Шутка ли – оскорбление, нанесенное дипломату, неприкосновенному лицу! Извинялись передо мной чуть ли не всем министерством. И тут же – облаву на бродячих ронинов по всем крупным дорогам! Не одних полицейских – армейские части к операции привлекли. Только между Нагоей и Осакой было убито человек пятьдесят. Теперь с ходячими пережитками старины у японцев разговор короткий. С двумя мечами и пьян – все ясно, пли! С двумя мечами и трезв – стой, предъяви документы. Схватился за меч – пли! Меня трижды приглашали на опознание. Представьте себе, ваше высоко… Николай Николаевич: циновка, а на ней головы отрубленные лежат стройными рядами, будто в театре. Почти у всех глаза открыты. В третий раз я на первую попавшуюся голову показал, чтобы только отвязались: этот, мол, обидчик мой…

– Хорошие у японцев солдаты?

– Новые – плохие. Набраны большей частью из крестьян. Дисциплинированы из-под палки, неумелы и пока еще трусоваты. Но они научатся. Унтер-офицеры гораздо лучше, их набрали из ашигару – пеших воинов старой армии и даже отчасти из самураев. Офицерский корпус – исключительно самурайский. Доблестны превыше всяких похвал, но мало понимают в современной войне. Убежден, что это ненадолго – тоже научатся. Правительство об этом заботится.

«Кажется, Корф переоценивает японскую армию, – подумал Лопухин. – Или просто глядит вперед? Если титулярный прав, то лет через пять Япония будет готова к войне с Китаем – выдрессирует на тевтонский манер солдат, обучит офицеров, наделает оружия, построит или купит корабли… А в Корею японская армия может вторгнуться хоть завтра – ну какая, в самом деле, армия у Кореи?..»

Подумать было о чем, но мысли шли не те, какие сейчас нужны, и Лопухин выгнал их вон. Государь, возможно, спросит мнение статского советника о дальневосточных делах, однако статский советник послан сюда отнюдь не ради изучения страны, готовой конкурировать с Россией за влияние в этой части света. Цесаревич Михаил Константинович должен вернуться в Россию живым, невредимым и не оставившим по себе скандальной памяти. Точка.

В пять часов пополудни в покоях цесаревича засуетились. Слышалось: «Ты чего это мне суешь, Сом Налимыч? Андрея Первозванного? Сам неси, тирьям-пам-пам. Сам его и микадо вручишь. Ха-ха. Ну шучу, шучу…» Барон Корф бегал туда-сюда красный и потный от волнения. Наконец уехали в сопровождении конных гвардейцев.

Иманиши не показывался – по всей видимости, лично контролировал полицейскую охрану. А Лопухин потратил немало времени, напрасно пытаясь понять: в самом ли деле среди уличных прохожих мелькнуло знакомое лицо или все-таки померещилось?

Вероятно, померещилось. Что Кусиме здесь делать?

Поздно вечером, когда граф в большом волнении ходил по своей комнате взад-вперед, прибыл Еропка с чемоданами и несгораемым шкапом. Слуга был полон возмущения и презрения к японским обыкновениям.

– Дикий народ, барин! Не поверите – полдороги на людях проехал, будто я царь-фараон какой. Впряглись в тележку трое косоглазых, да как припустят! Взопрели, жара стоит страшная, дышать нечем – а бегут. Где ж это видано на людях ездить? Добрался до какой-то деревни. «Стой, – кричу, – басурмане!» Расплатился и нормальную повозку нанял, какую лошадь тянет. А лошади японские никудышные, барин, жила в них не та…

– Поэтому ты так долго? – спросил граф.

Еропка тотчас насупился.

– Поэтому, не поэтому… Ну всего-то на полчаса остановился, в трактир японский зашел. Это вы, барин, из железа, а я питаться должен, скучно мне без еды… Ну, я вам доложу, там и еда! Сарачинская каша клейкая, да к ней ракушки и всякие морские гады, глядеть на них тошно, не то что в рот взять, да кусок рыбы сырой, да слива в уксусе, да чай басурманский в во-от такусенькой чашечке и без сахара совсем… Спросил я гречневую кашу с маслом – ихний половой по-нашенски ни гугу. Чего ты, говорю, кланяешься да улыбаешься, сыроядец, ты мне кашу неси! Не, не несет… Бестолковый народ. Я так смекаю, он оттого и мелкий, что не еда у них, а одно сплошное над естеством надругательство…

Лопухин невольно улыбнулся.

– Рис – хлеб этой земли.

– Скажете, барин! Разве ж это хлеб? Курям разве что на корм и им же на смех…

– Палочками ел?

Слуга обиделся.

– Палочками! Одичал я, что ли? У меня ложка при себе, во! – Еропка продемонстрировал предмет столового обихода, по всей видимости позаимствованный на камбузе «Победослава».

– И монеты у них с дыркой, – привел он последний уничтожающий аргумент.

В час пополуночи вернулся Корф, чуточку навеселе и в одиночестве. Посланник выглядел озабоченным.

– Как я и предполагал, цесаревич был приглашен микадо на ужин в узком кругу. Само собой разумеется, приглашение он принял. Иначе нельзя.

– А вы?

Корф насупился. Развел руками:

– Я не был приглашен…

– Хорошенькое дело!

– Да не беспокойтесь же! Нет повода. Цесаревич будет доставлен сюда живым и невредимым. Но…

– Мертвецким?

Корф вздохнул.

– Боюсь, что слегка уставшим…

– Понятно. Советую прямо сейчас послать за врачом. Может понадобиться промывание желудка.

Найдя мысль здравой, барон пошел распорядиться. Лопухин же решил, что если он имеет право на толику сна в эту ночь, то использовать это право надо немедленно. Сел в кресло и уснул, положив себе проснуться ровно через час.

Без пяти минут три появился Иманиши.

– Мне нет прощения, – заявил он торжественно.

– Что случилось?

– Я не сумел убедить его императорское высочество отказаться от ночной прогулки по Токио. Он обругал меня и ушел. Не следует беспокоиться, его особу охраняют.

– Рассказывайте толком!

– Хай. Выехав из императорского дворца, цесаревич внезапно потребовал остановить экипаж и вышел. Сказал, что хочет прогуляться пешком, а гвардейцам приказал… прошу прощения… вот подлинные его слова: «Катитесь вы к чертовой матери, макаки!»

Самый внимательный физиономист не сумел бы заметить на лице японца признаков гнева и возмущения от нанесенной обиды. Лишь голос, чересчур сухой и официальный, намекал на то, что Иманиши оскорблен всерьез.

– Я тщетно пытался отговорить его императорское высочество от его намерения. Когда это не удалось, я приказал лучшим своим агентам следовать за цесаревичем, не привлекая к себе внимания. В данных обстоятельствах я не смог сделать большего. Мне нет прощения.

– Если с ним случится скверное, тогда нам действительно не будет прощения. Где он?

– Очень скоро мы получим самые точные сведения.