Бурная жизнь Ильи Эренбурга - Ева Берар

Итак, с апреля 1939 года Эренбург оказывается в роли пассивного наблюдателя. Вынужденное безделье усугубляет депрессию. В декабре в Москве арестован Николай Ежов, шеф НКВД. Но принесет ли это облегчение? Говорит ли это о конце террора? Наиболее проницательные не питали иллюзий: Михаил Кольцов, например, прекрасно понимал, что теперь придет очередь тех, «кого не тронул Ежов»[376]. Он не ошибся: вскоре его арестовали. Исаака Бабеля взяли в мае, а Мейерхольда — в июне. Эренбург теряется в догадках, пытается отыскать объяснение происходящему (на тщетность этих усилий ему указывала еще Ирина во время его последнего пребывания в Москве). Допустим, Кольцов был в Испании; Бабель слишком много знал и слишком близко общался с Ежовым; но Мейерхольд? Эренбург хотел бы объяснить необъяснимое, разгадать таинственные знаки, по которым можно было бы предсказать и собственную судьбу. Но есть вещи, о которых трудно догадаться. Так, например, он не знал и никогда не узнал, что Мейерхольда зверски пытали («Меня клали на пол лицом вниз, жгутом били по пяткам, по спине <…> налили крутой кипяток <…> Следователь все время твердил, угрожал: „Не будешь писать, будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного тела“. И я все подписывал…»[377]) и что в конце концов, сломленный пытками, он «признался» в том, что был предателем и изменником Родины и что среди его преступлений было и такое: участие в троцкистской террористической организации, куда он был втянут Ильей Эренбургом. Эренбург не знал и того, что Исаака Бабеля допрашивали непрерывно в течение трех суток, и в итоге он «сознался», что тот же Илья Эренбург вовлек его в троцкистскую шпионскую организацию, причем «связным» был Андре Мальро. По «показаниям» Мейерхольда, в «троцкистскую группу» Эренбурга входили Юрий Олеша и Борис Пастернак; согласно «признанию» Бабеля, шпионская сеть была обширной и разветвленной и в ней состояло не менее пятнадцати человек — артистов, писателей, кинорежиссеров, академиков. (Но Эренбург никогда не узнает, что, в отличие от многих «большевиков старой гвардии», Кольцов, Мейерхольд и Бабель найдут в себе сверхчеловеческие силы, чтобы в конце следствия отказаться от первоначальных показаний.) Всего этого Эренбург не знал — но не он ли был автором романа о Николае Курбове и еще в 1923 году описал то, что творилось в чекистских подвалах?

В разгар этих событий, летом 1939 года, возможно, размышляя о судьбе Кольцова, Эренбург сложил поразительное стихотворение — поразительное для нас, вооруженных сегодняшним знанием о том страшном времени:

Верность… вместе под пули ходили,Вместе верных друзей хоронили.Грусть и мужество не расскажу.Верность хлебу и верность ножу.Верность смерти и верность обидам,Бреда сердца не вспомню, не выдам.В сердце целься! Пройдут по тебеВерность сердцу и верность судьбе.

Конечно, здесь подразумевается верность советской России, родине, революции, Сталину. Но кроме того — здесь и верность памяти всех пропавших в эти годы. Верность побуждала его хранить молчание и продолжать свою работу; напротив, заговорить о процессе над Бухариным, об испанских событиях, об исчезнувших друзьях, о Мандельштаме, Мейерхольде, Бабеле значило разорвать живые узы, связывавшие его с Родиной, пусть даже он был далеко от нее. Заговорив, он навсегда простился бы с надеждой на возвращение; и это означало бы последнее предательство по отношению к «верным друзьям» — погибшим и живым.

В августе в Париж приезжает Федор Раскольников, в двадцатые годы редактировавший журнал «Красная новь», где он опубликовал первые «советские» статьи Эренбурга. Раскольников был полпредом в Болгарии, когда его внезапно вызвали в Москву вместе с женой и грудным ребенком. Он прекрасно понимал, что это означает. Вначале он подчинился приказу и выехал из Софии, но по дороге нервы не выдержали: в Праге семья пересела на поезд, идущий в Париж. Советский посол во Франции Яков Суриц, к которому в отчаянье обратился Раскольников, тут же приказывает ему немедленно возвращаться в СССР. Тогда Раскольников приходит к Эренбургу. Мы не знаем, что именно сказал ему Эренбург. Мог ли он посоветовать не возвращаться в Москву? Произнести такое значило подвергнуть себя страшному риску. Быть может, Эренбург повторил сказанное Сурицем? Но в таком случае почему он сохранил в тайне беседу с Раскольниковым? Так или иначе, Раскольников решил остаться во Франции и через парижское агентство новостей обратился к Сталину с открытым письмом: «Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго <…> Рано или поздно советский народ посадит Вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного „врага народа“, организатора голода и судебных подлогов»[379].

Сам Эренбург по-прежнему не допускает и мысли о том, чтобы стать невозвращенцем. Впоследствии на Западе ему будут ставить в упрек: почему он тогда не «выбрал свободу»? Он, без сомнения, мог бы сделать карьеру во Франции, стать французским журналистом, обрести общеевропейскую известность. Но может ли он забыть, что Франция дважды поступилась честью — сдала фашистам сначала Испанию, а потом и Чехословакию? Скоро его настигнет еще один, самый страшный удар — он, бывший на дне отчаянья после рукопожатия Риббентропа и Даладье, узнает, что 24 августа 1939 года Сталин протянул руку Гитлеру, Молотов подписал пакт с Риббентропом. Но даже в этот момент он не отрекается от своей родины. Одно бесчестье следует за другим, Франция ведет себя так же, как Россия — так с какой же стати он должен предпочесть французское бесчестье советскому, отказаться быть русским? Кроме того, Эренбург убежден, что мир с фашистами не может быть длительным: Гитлер будет продолжать свою борьбу — Mein Kampf и рано или поздно нападет на Россию; в этот час он хочет быть среди своих.

Шок от германо-советского пакта был настолько сильным, что Эренбург заболевает анорексией — не может есть. Он понимает, что ответственность за сближение СССР и Германии несут и другие европейские державы, но от этого союз Сталина с Гитлером не становится менее аморальным. К тому же этот пакт не сулил России никаких выгод, он был губителен для нее самой. Каждый день поступали сообщения, свидетельствовавшие о том, что советские руководители действительно стали союзниками нацистов; каждый день он ощущал, что почва уплывает из-под ног. Как сказал его давний друг, старый французский социалист Шарль Раппопорт, «капитализм это заслужил, но при чем здесь мы?»[380] 1 сентября 1939 года, в день, когда гитлеровские войска напали на Польшу, новый нарком иностранных дел Вячеслав Молотов заявляет, что советско-германский договор служит интересам всеобщего мира; казалось, вновь заговорил Чемберлен, вернувшийся из Мюнхена. Союз со Сталиным развязал Гитлеру руки — он движется на восток, захватывает Польшу, а 17 сентября Красная армия пересекает границу с Польшей и входит в Западную Украину и Белоруссию. У Сталина были все основания заверить Риббентропа, что «дружба германского и советского народов скреплена кровью».