Финита ля комедиа - Ирина Мельникова

Оказывается, сам Тартищев соизволил побывать в гостинице в то время, когда она находилась в театре. Вероника покачает головой и быстро перекрестится. Кажется, бог услышал ее молитвы. И она будет благодарна всевышнему не потому, что кто-то неожиданно проявил к ней участие. Она поймет, что Федор Михайлович изменил свое мнение по поводу смерти Полины Аркадьевны, а значит, и к ней самой, и наверняка под влиянием симпатичного молодого человека, что на днях переступил порог ее убогого жилища, — агента сыскной полиции Алексея Полякова…

Но это случится позже, когда Федор Михайлович настолько озаботится своими проблемами, что и думать забудет об утреннем визите. Ну, а сейчас он по обыкновению стремительно поднялся по ступенькам в управление полиции и чрезвычайно удивился, что дежурный агент поджидал его не в приемной, а бросился навстречу от лестницы, ведущей на второй этаж.

— Что случилось? — спросил Тартищев.

— Разрешите доложить! Булавин… Савва Андреевич… изволили прибыть… — Агент вытянулся в струнку. — От чаю отказались… Вас ждут-с!

— Давно?

— Минут двадцать уже! Видно, что нервничают…

Пальто не сняли-с… И вообще…

— Ну, двадцать минут это пустяки! — широко шагая, Тартищев миновал коридор. Агент забежал вперед и распахнул перед ним дверь в приемную.

Булавин поспешил ему навстречу.

— Федор Михайлович, здравствуйте! — Промышленник долго тряс руку полицейскому. Они никогда не были друзьями. И только несчастье заставило Булавина переступить порог этого кабинета. Но он искренне надеялся на помощь Тартищева, потому что много хорошего слышал о его способностях и служебных достоинствах. — Говорят, вы сочетались законным браком с Анастасией Васильевной? Поздравляю вас, друг мой, поздравляю! Знаете ли, большая редкость в наше время, чтобы умнейшая женщина была еще и красавицей, каких поискать!

Тартищев вежливо поблагодарил его за поздравление и пропустил перед собой в кабинет. Булавин по-хозяйски твердым шагом прошел и опустился в кожаное кресло для важных посетителей.

Тартищев велел вестовому подать чаю и сел рядом в точно такое же кресло.

Долю секунды он молчал и выжидательно смотрел на Савву Андреевича.

Тот быстрым взглядом окинул обстановку кабинета, затем перевел его на хозяина, развел руками и печально улыбнулся:

— Увы, Федор Михайлович, должен признаться, что не только желание увидеть вас или поздравить с законным браком привело меня в этот кабинет. Страшные и горькие события последних месяцев перевернули всю мою жизнь. Несчастье с Полиной Аркадьевной… — спазм перехватил его горло, и он замолчал. Потом поднял взгляд на Тартищева. — Мне надо с вами посоветоваться. Я в полном замешательстве. Не знаю, как поступить. Торжественное открытие театра под угрозой срыва… Мне кажется, что я не доживу до этого события. Такое впечатление, что меч занесен и над моей головой.

— Это все нервы! Успокойтесь! Я думаю, вам давно уже следует выговориться, рассказать о том, как складывались ваши отношения с Полиной Аркадьевной.

Возможно, в этом и кроется ключ к разгадке причины всех преступлений. — Федор Михайлович посмотрел на часы. — Думаю, здешняя обстановка не слишком к подобным разговорам располагает. Может, закажем кабинет в ресторане, чтобы никто не мешал?

— Нет, это не то! — покачал головой Булавин. — Лучше поедем ко мне. Там уж нам действительно никто не помешает. И пообедаем заодно. У меня прекрасный повар! Кухня чисто русская, но, уверяю вас, без излишеств…

— Если быть откровенным, Савва Андреевич, то я собирался вас не сегодня-завтра навестить. Даже дал своему помощнику задание согласовать время визита, — признался Тартищев, когда, слегка перекусив в столовой, они прошли в кабинет Булавина и устроились в креслах напротив камина.

— Это меня несколько успокаивает, — усмехнулся Булавин. — Если сам начальник уголовного сыска собирается ко мне с визитом, значит, подозрения по поводу убийства Полины с меня сняты?

— Поймите, Савва Андреевич, версии существовали разные… Но эта, поверьте, была самой маловероятной, иначе вы бы не отделались от нас так легко. — Федор Михайлович посмотрел на бокал с вином и сделал из него глоток. — Вино у вас замечательное!

— Спасибо за прямоту, Федор Михайлович, — Булавин в свою очередь пригубил вино, но на замечание о его качестве не отреагировал и отставил бокал в сторону. — Позвольте и мне с вами говорить начистоту. — Он закурил папиросу и глубоко затянулся. Затем нырнул рукой под галстук и вытянул цепочку с медальоном.

Щелкнул замочек, и с миниатюрного портрета глянуло на Тартищева прекрасное лицо Полины Аркадьевны Муромцевой.

— Вот, — глухо сказал Булавин, — я распорядился, чтобы его положили вместе со мной в могилу. Я и сам бы хотел уйти вместе с ней, — кивнул он на медальон, — но мне не позволили… Я решил достроить театр, а там, что будет, то и будет… По правде, мне уже неинтересно жить! После Полюшки любая женщина кажется пресной, а жизнь скучной, лишенной смысла.

Скажете, дочь, внуки… Я их обеспечил на десять жизней. Большего им не надо! Жена моя тоже не пропадет.

То содержание, которое я ей положил, позволит ей до конца жизни безбедно проживать на курортах Франции, словом, где пожелает… В Сибирь она никогда не вернется, равно как и дочь… Я же остался в Североеланске, потому что здесь осталось мое сердце, которое закопали вместе с Полиной… — Савва Андреевич прикрыл глаза ладонью. — Простите меня за слезливость.

Возможно, буду банален, но слишком поздно я понял простую истину: подлинную любовь мы встречаем один раз в жизни, и именно ее зачастую спешим разменять по мелочам. С Полиной мы были вместе пять лет. И впервые увидел я ее не в театре, нет… Впервые я увидел ее в церкви…

Это была особая осень в Сибири. До ноября стояло поразительное тепло. В скверах и парках вновь набухли тополиные почки, а в тайге находили распустившиеся подснежники… Казалось, зима не наступит никогда.

В Североеланске звонили во все колокола. Город праздновал День святого угодника, своего покровителя, чьи мощи стояли в Знаменском соборе.

Полина Аркадьевна только что приехала в город и сняла номер в гостинице. Переодевшись в траурное платье, с креповой вуалью на голове, она вышла на улицу и направилась в церковь. И как стала на колени с самого начала обедни перед образом святого, так и не поднялась до конца службы.

Огонь восковых свечей зыбко дрожал и отражался искорками в глазах святого угодника. Из ризы, усыпанной жемчугом и драгоценными камнями, на бледную, измученную женщину в траурном наряде кротко и ласково глядели его глаза. С печальной улыбкой на устах он, казалось, прислушивался к ее горьким рыданиям и лихорадочной скороговорке молитв…

Савва Булавин дважды оглянулся на незнакомку.

Оглянулся бы и в третий раз, но Виви заметила и скорчила недовольную гримасу. Он вздохнул, но понял, что спиной чувствует присутствие этой незнакомой женщины. Чувствует даже сквозь плотную стену окружившей его разряженной толпы, в которой сплошь знакомые и надоевшие лица! Меньше всего он считался с их мнением, но душу его уже теснили предчувствия! И он пока не разобрался, радостные они или печальные. Но так торжественно и величаво гремел хор! Так щедро проливались в окна собора солнечные лучи, заставляя сверкать и играть золотом его внутреннее убранство! И день был такой красивый, такой тихий… Благостный и счастливый… Наступление осени почти не чувствовалось. Лишь по утрам ее свежее дыхание ложилось на траву и землю холодной росой… Но все еще были пышны астры на клумбах, скверы и парки, казалось, купались в золоте и багрянце, а под вечер с особой силой, звонко и страстно, стрекотали кузнечики, словно спешили насладиться жизнью перед скорой зимой…

Булавину только что минуло сорок семь. Он был в расцвете сил, полон грандиозных планов и проектов. Но осень приближалась и к нему. И как бы он ни спешил обогнать время, постоянно чувствовал за спиной ее дыхание. Он был пресыщен богатством, властью, удовольствиями… И все чаще страстная, удушливая тоска охватывала его. Тоска, в которой он никогда бы не признался давно опостылевшей жене, и тем более не посмел бы рассказать любимой, уже взрослой дочери. Эту жажду последнего счастья, это стремление к последним иллюзиям не могли утолить ни дела, ни сознание ответственности, ни долг перед близкими людьми, ни представительство в компании, ни мимолетные увлечения.

Женщина в черном, лицо которой скрывалось под вуалью, была здесь чужой со своим горем, слезами, с исступленной молитвой среди всеобщей радости, которая царила в храме. Она казалась мрачным пятном, которое вносило явный диссонанс в атмосферу возвышенности и торжества. И тем самым невольно вызвала у него симпатию и жалость. У него тоже страдала душа, и его раздражали чужие восторги. Он сразу почувствовал совершенно необъяснимое притяжение к этой незнакомой женщине.