33. В плену темноты - Гектор Тобар

Но те, кто ночевал в Убежище или в непосредственной близости от него, продолжали поддерживать мужчину с сердцем собаки. «Нашим внутренним лидером всегда был Марио Сепульведа, – говорил впоследствии Омар Рейгадас. – Он не давал нам опустить руки. Этого не может отрицать никто, и я тоже не стану, потому что еще никто и никогда не называл Омара Рейгадаса неблагодарной скотиной». Франклин Лобос, когда ему надоедало слушать подковырки Бустоса над Марио, обвинял первого в том, что он «вносит намеренный раскол в нашу компанию». Сам же Марио полагал, что его враги хотят «опустить» его, позаимствовав это словечко из лексикона гомосексуалистов, означающее «унизить, превратить в ничтожество». Не давая спуску никогда и никому, Марио и сейчас не стал ждать у моря погоды, пока враги злоумышляют против него, и решил «выложить карты на стол», как он выразился, отправившись на отметку 105, чтобы потолковать с ними по душам.

«Там были Луис Урсуа, Хуан Ильянес, Хорхе Галлегильос – словом, все. Войдя, я сказал им: “Слушайте сюда, засранцы. Я, конечно же, не босс. Но босс, придурки вы этакие, это тот идиот, который двадцать четыре часа в сутки заботится об этих парнях, включая и того из них, у кого здорово болит живот и которому нужна помощь. Босс – это тот huevòn, который поддерживает чистоту и который вынужден напоминать парням о том, что за собой надо убирать. Босс – это тот huevòn, который только что вернулся с отметки 120 и тут же надел перчатки, чтобы убрать то дерьмо, которое лежит повсюду в том месте, куда мы ходим в ванную, а еще потому, что другой идиот взял и вымазал собственным дерьмом дверь. А известно ли вам, кто этот huevòn, который все это делает? Это я, засранцы”».

Немного погодя Марио, добравшись до телефона, позвонил наверх и попытался (безо всяких на то оснований) вынуть душу из психолога, обвинив его в том, что это он передал его письмо газетчикам.

«Слушай меня, засранец, – начал он, – что ты корчишь из себя профессионала, если даже не можешь уследить, чтобы наши письма не попадали в руки этим шакалам?»

Пока Марио пытался уладить недоразумение, которое сам же и создал, кто-то из шахтеров обратил внимание на то, что он монополизировал телефон и ничуть не страдает от временны́х ограничений, наложенных на остальных горняков. Даже те, кто поддерживал Марио, решили, что слава ударила ему в голову. Виктор Сеговия описывал в своем дневнике, как Марио, словно загнанный зверь, метался взад и вперед по Убежищу, и все из-за того, что стал знаменитостью, но по-прежнему вынужден торчать в этой дыре и не может воспользоваться своей славой. Что же до тех, кто не доверял Марио, то Рауля Бустоса так и подмывало высказать свои подозрения и опасения относительно мужчины с сердцем собаки. Он был уверен, что Марио – самый обыкновенный уличный хулиган, чьи скандалы и драки могли запросто привести его за решетку. По мнению Бустоса, с тех пор, как к ним пробился бур, Марио и Виктор Замора отпускали все более неподобающие шуточки относительно совсем еще недавнего прошлого, когда все они умирали с голоду. «Они говорили, что у них был перочинный нож и что они собирались резать им людей. А потом они бы съели кое-кого, ну или того, кто свалился бы первым. И вот теперь они говорят, что это была шутка, но такими вещами шутить нельзя… Я уже давно к ним присматриваюсь, и, по-моему, оба в душе – сущие звери». При этом Бустос полагал, что именно чувство справедливости, присущее механикам, и не позволило Марио Сепульведе и его «клану» оттеснить Луиса Урсуа, начальника смены, и захватить власть в Убежище. Он начал опасаться и за свою жизнь, особенно теперь, когда нажил в лице Марио врага, и поделился с женой своими страхами в письме. «Рауль говорит, что уже и не помнит, когда спокойно отдыхал ночью, – признавалась Карола Бустос. – Потому что отныне ему приходится спать вполглаза».

Несколько шахтеров пожаловались психологу Итурре на то, чтобы их якобы унижают и оскорбляют другие горняки. «Здесь даже говорить свободно нельзя, потому что у стен появились уши, – заявил один из мужчин во время очередного сеанса индивидуальной связи, кои психолог проводил во множестве. – Мне страшно».

– Держитесь поближе к кому-нибудь из тех, кто сможет защитить вас, – посоветовал ему Итурра.

Словесные перепалки продолжались, и каждый день Виктор Сеговия записывал в дневник подробности очередной ссоры. Как-то вечером Клаудио Янес затеял шумную перебранку с Франклином Лобосом. Франклин явно был «не в духе», как отметил Виктор, и Клаудио, укладываясь спать, положил рядом со своей кроватью обрезок трубы, потому что Франклин угрожал избить его. «На протяжении двадцати дней мы умирали от голода и отчаяния, но держались сообща, – написал Сеговия в дневнике, – но как только к нам начала поступать еда и положение улучшилось, они выпустили когти и стали выяснять, кто круче».

Психологу было совершенно очевидно, что шахтеры разобщены и что охвативший их страх явился следствием «кризиса власти» в подземелье. Подробности конфликтов становились ему известны из приватных разговоров с самими горняками и консультаций с членами их семей, получавшими полные тревоги и беспокойства письма. Урсуа – «пассивный лидер», и, в отсутствие сильной и властной фигуры, «кое-кто начал брать ответственность на себя, а остальные делали что хотели, рассказывал Итурра. «Там, внизу, если кто-либо начинал выпендриваться и брать на себя слишком много, – признавался впоследствии Итурре один из шахтеров, – группа из пяти или шести человек начинала в упор смотреть на него тяжелыми взглядами, и буян обычно покорно опускал глаза». Кое-кто из горняков пытался спать на новых раскладушках, полученных сверху от спасателей, но сон бежал от них: им не давало покоя ощущение, что они находятся не среди товарищей по несчастью, а среди чужих людей, которые не питают к ним уважения, могут наброситься на них во сне или даже предать, чтобы в одиночку завладеть сокровищами, поджидавшими их на поверхности.

«Сдается мне, все наши перебранки и ссоры происходят оттого, что нам страшно», – записал 31 августа в своем дневнике Виктор Сеговия. Кроме того, он был уверен, что деньги, поджидающие их наверху, заставили некоторых шахтеров потерять голову, и он благодарен семье за то, что они ни разу не упомянули об этом в своих письмах. В тот же день больной вопрос всплыл и в ежедневной молитве на отметке 90. «Мы молились о том, чтобы Господь научил нас сохранять холодную голову и чтобы мы перестали ссориться», – записал Виктор в своем дневнике. Еще через несколько дней в очередной посылке прибыли тридцать три распятия. Их прислали из самого Рима, и, говорят, папа Бенедикт лично благословил их. Виктор поставил свое на ящик над надувным матрасом и вновь стал молиться о мире меж его братьями.

Тридцати трем шахтерам явно не добавляли бодрости постоянные ссоры и скандалы, что разделили их на четвертой неделе подземного плена. Впрочем, едва ли можно было бы рассчитывать, что любая другая группа примерной численности вела бы себя достойнее, учитывая обстоятельства. Только представьте, каково это – оказаться взаперти в душной и сырой пещере, три недели страдать от голода и лишений, а потом попасть в настоящий медиацирк, в котором вы – клоун на манеже, выступающий под неумолчный утробный рык горы, которая напоминает, что вся история может закончиться в одночасье, и вас даже не надо будет хоронить, потому что вас уже похоронили заживо. Только представьте, каково это – сознавать, что вы стали богаче, чем могли мечтать когда-либо, но при этом полностью зависите от незнакомцев, которые решают, что вам есть и когда и как долго вы можете разговаривать со своей семьей. А еще представьте давление, которое вы испытываете, когда нация смотрит на вас, как на олицетворение мужества, силы, стойкости и всего прочего, с чем ассоциируется шахтерский труд – ремесло, которому ваша страна обязана самим фактом своего существования.

Горняки понимали, что значит их история для чилийцев, – они видели это в каждой газете – и чувствовали ответственность за то, что призваны были олицетворять: стойкость, веру, братские узы. Вот почему, несмотря на ссоры и разногласия, многие все-таки не оставляли попыток стать теми гордыми и дружными чилийцами, привычными к нелегкому труду, какими их хочет видеть большой мир. В каком-то смысле наблюдалась типичная для шахты картина, где необходимость сосуществовать в крайне ограниченном пространстве вместе с другими людьми, которые издеваются над вами и оскорбляют вас, – рутина каждодневной жизни. «На шахте, когда вы третируете кого-либо, а на следующий день он не затаил на вас обиды и вы чувствуете, что он хочет двигаться дальше, – все это порождает доверие, – пояснил Итурра. – Вы думаете: “Этот парень прикроет мне спину, если что!” Словом, до тех пор, пока у людей есть чем заняться, до тех пор, пока они чувствуют себя шахтерами, они смогут поддерживать хотя бы видимость порядка».