Качалов - Александр Таланов

— Спасибо! Спасибо!..

Слова сердечной благодарности часто слышались на концертах Качалова. Молодежь и люди старшего поколения в Москве, Ленинграде и во многих других городах Советской страны неизменно заполняли залы, где выступал Качалов-чтец.

Радио, грамзапись, магнитофонная запись, непосредственное чтение стихотворных и прозаических произведений с эстрады были его второй стихией после театра. Можно только поражаться творческой силе артиста. Вспомним, величайшие мастера сцены создавали за свою жизнь всего несколько образов, приносивших им мировую славу. Актер Поссарт так сыграл лишь две-три роли, Барней — столько же, Моисси — четыре роли, Росси и Сальвини — три роли. Все это кажется ничтожно малым в сравнении с качаловским репертуаром в театре.

И концертный репертуар его огромен. Перечисление только названий того, что им исполнялось на эстраде, занимает страницы. Список авторов этих произведений тоже очень велик: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Тютчев, Чехов, Шекспир, Сервантес, Гёте, Байрон, Шиллер, Горький, Блок, Маяковский, Есенин, Симонов, Щипачев…

Нет, всех не перечесть!

«Илиаду» Гомера Качалов читал по-гречески, а речь Цицерона о Каталине и отрывки из сочинений Горация — на латинском языке.

Величественный гоголевский образ «Тройки» из «Мертвых душ» и чеховская лирика в рассказе «Студент» в исполнении Качалова раскрывались во всей своей поэтической глубине.

Стихи Блока, Есенина, Багрицкого, Маяковского и других замечательных поэтов в качаловском чтении особенно пленяли своим полнозвучием.

На концертной эстраде Качалов воссоздал классические образы «Манфреда» Байрона и «Эгмонта» Гёте.

Чтение «Эгмонта» сопровождалось симфоническим оркестром. Волнующий монолог героя трагедии Гёте и великолепная музыка Бетховена сливались в гармоническом дуэте. В качаловском исполнении вырастал благородный образ отважного борца за вольность народа, человека светлой мысли и незапятнанной совести. Пламенные слова его в устах артиста звучали революционным призывом.

Поражало, с какой удивительной нарастающей силой читал Качалов это выдающееся произведение немецкого поэта. Герой его как бы возникал из музыки гениального композитора и вместе с ней достигал необычайной мощи к концу монолога. Потому победный финал симфонии Бетховена и мужественное прощание Эгмонта перед смертью воспринимались неразрывно, как торжественный гимн свободе.

Артист с полным основанием считал чтение «Эгмонта» знаменательной вехой на своем актерском пути.

Нередко возникает вопрос — кем преимущественно был Качалов на концертных подмостках: актером или чтецом? Великим художником — вот, прежде всего кем был Качалов на эстраде. Творчество его было многогранным, артистическое богатство неисчерпаемым, и образы, которые рождались в его необъятной душе художника, были «качаловскими». Это главное!

Готовя хотя бы короткий стих для чтения, Качалов работал над ним, как над большой, сложной ролью. «Чтение стихов — труднейшее искусство, — говорил он. — Могу сказать, что до сих пор я только учусь этому делу. Только учусь!» Так беззаветно относился к своему благородному искусству один из величайших актеров-чтецов.

Поэт С. Я. Маршак живо описывает, как страстно любил Василий Иванович художественное чтение и как щедро он делился своим необыкновенным даром. Они жили вместе в загородном санатории. Однажды IB комнату поэта, где, кроме него, в тот момент находилось еще двое, вошел Качалов. В руках он держал книгу. Видно было, что ему хочется почитать, наверно для того и пришел. Перед самой маленькой аудиторией, даже перед одним слушателем он читал со всей силой души и таланта, как со сцены МХАТа или в Колонном зале.

Он раскрыл книгу, надел пенсне и принялся неторопливо читать, едва скользя глазами по строчкам.

То были два маленьких рассказа Горького — «Могильщик» и «Садовник». Рассказы о простых, как будто ничем не примечательных людях.

Первые строчки Качалов прочел ровным, спокойным голосом, не играя, а именно читая. Но вот он отложил книгу, снял пенсне, и «месте с его стеклами исчез обычный качаловский облик. Перед слушателями возник одноглазый кладбищенский сторож Бодрягин, страстный любитель музыки. Алексей Максимович осчастливил его щедрым подарком — гармоникой. Захлебываясь от восторга, сторож не говорит, а будто выдыхает первые слова благодарности:

«Умрете вы, Алексей Максимович, ну, уж я за вами поухаживаю!..»

Василий Иванович перелистал страницы книги, и на смену кладбищенскому любителю музыки явился садовник, обстоятельный, деловитый, в чистом переднике, с лопатой и лейкой в руках.

Дело происходит в начале революции в Петрограде, в Александровском саду. Под треск пулеметной стрельбы садовник неуклонно занимается своим хозяйством да еще по-отцовски поучает пробегающего по саду солдата:

«Ружье-то почистил бы, заржавлено ружье-то…»

Качалов читал и одновременно все играл с необыкновенной точностью памяти, жесты его были скупы, но уверенны. Он будто пережил вместе с писателем те же события, повидал с ним тех же людей в тех же местах.

Мастерски, обычно с юмором, описывал Василий Иванович и свое пережитое.

— Стояла мягкая зима, падал мягкий снежок, — рассказывал он Маршаку. — Я шел по дороге за городом между двумя рядами высоких сосен и слышал только хруст снега у себя под ногами. Кругом — ни души. И вдруг откуда-то сверху гулкий, даже какой-то торжествующий голос:

«Василий Иванович! Ты слышишь меня? Василий Иванович!»

Я остановился, огляделся кругом — никого нет.

А таинственный голос, раздававшийся сверху, звал еще громче, еще настойчивей, с какой-то доброй и грустной укоризной.

«Василий Иванович! Слышишь ли ты меня, Василий Иванович?»

— Я очень далек от всякой мистики, — усмехнулся Качалов, — но тут оторопел. Кто же это и откуда меня зовет, да так упорно? Только после долгих поисков я обнаружил на одном из столбов монтера, который чинил телефонные провода и переговаривался с другим монтером, находившимся на станции или на другом столбе. И все же этот «голос свыше» прозвучал для меня каким-то серьезным предупреждением или укором. Думаю, уж не бросить ли курить!

Еще рассказ Качалова:

— С Федором Ивановичем Шаляпиным мне довелось в первый раз встретиться очень давно в Питере при весьма любопытных обстоятельствах. Тогда я еще не был Качаловым, а имя Шаляпина было мало кому известно. Я учился в университете и в качестве одного из устроителей и распорядителей студенческого концерта-бала должен был заехать за знаменитым трагиком Мамонтом-Дальским. Нарядился я в парадный форменный сюртук, нанял громоздкую извозчичью карету с большими фонарями и подкатил к подъезду гостиницы. Вхожу в номер, рассчитывал долго не задерживаться: оставалось полчаса до начала концерта, — и нахожу Дальского в самом плачевном состоянии. Он сидит у стола, расстегнув ворот нижней рубашки и обнажив широкую грудь. Вид у него хмурый. Я деликатно напоминаю ему о концерте в Благородном собрании, но с первых слов его понимаю, что он не поедет.