Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Ольга Озаровская

— В штаны не могу попасть. Как не попадешь, носи грязны.

Дороня подал ему штаны.

Нет уж, видно, мої родители умняе.

И пошол домой обратно.

Вот жил-пожил Дороня да и помер. Родители все его жалели, все Доронюшку поминали. Вот старуха одна сидит дома, окошечко поло; видит идет нимо служимой домой на побывку, она и скрыцяла:

— Откуда, милостивець?

— С того света выходець!

— Ой, заходи, не видал-ли нашего Доронюшку?

— Видал. Ваш Дороня на небе боронит. Наг, худ, оборвался, лошаденка худа, шубы нет…

— Ой, не возьмешь ли цего у нас для Дорони?

— Отцего не взеть? Возму!

Старуха шубу самолучшу подала, коня самолучшего вывела.

— Не возьмешь-ле муки, крупы?

— Давай!

Она ему всего подала, портна трубу подала.

— А сапоги?

— Да худяшши!

Она сапоги новы подала. Служимой сел на коня, все забрал да и… махнул!

Старик возврашшатсе. Старуха ему:

— Старик! Хто у нас был? С того света выходець. Нашего Доронюшку видал. Наш Дороня на небе боронит! Наг, худ, оборвалсе, шубы нет, лошаденка худяшша, сапоги розны… Я ему всего дала: коня самолучшего, шубу самолучшу, муки-крупы, портна трубу подала, сапоги новы…

— Ах ты!..

Давай старуху школить! Ну, што-ж? Што со старухой поделаш? Так ницего и не поделал.

Еще не затих ребячий смех, как Скоморох снова рассказывал.

40. Дурень

Пошол дурень, да пошол барин в лес лесовати да круги занимати.

Идёт поп. Он ему: «Босько-усь, босько-усь!»

Поп его начал тросью колотить. Пришол домой:

— Мати, тут меня били, да тут колотили!

— Што эко, дурень, сделал?

— Да што? Поп шол, я ему: усь-усь! Он почял меня тросью колотить…

— Экой ты дикой, дурень! Ты бы в ноги пал: бачько, бла-ослови!

— То я, мати, завтра!

Пошол дурень, пошол барин… Навстречу-то дурню идет медведь.

Он пал ему в ноги:

— Бачько, блаослови!

Медведь начал его тяпать… Он пришол домой.

— Мати, тут меня били, тут колотили.

— Што эко, дурень, сделал?

— Да што? Медведь шол, — я ему в ноги пал: бачько, баослови! А он меня затяпал.

— Экой он дикой, уж уити-ле от него? Ты бы в ель колотил: босько-усь, босько-усь!

— То я, мати, завтра.

Пошол дурень, да пошол барин в лес лесовати да круги занимати. Едет свадьба. Он в ель колотит: «босько-усь, босько-усь!»

Конь у їх испугался, побежал, все растрепал у їх. Его почали бить-колотить. Он опеть пришол:

— Мати! Тут меня били, тут колотили…

— Што эко, дурень, сделал?

— Едет свадьба, я кричял, в ель колотил, конь испугался їх…

— Экой ты дурень! Ты бы молился: «Дай боh вам на житьё-бытьё на боhачесьво», они бы тебя не выбили.

— То я, мати, завтра.

Пошол дурень, пошол барин в лес лесовати да круги занимати. Покойника везут. А он їм крычит:

— Дай вам боh на житьё-бытьё, на боhачесьво!

Почали его бить, колотить, всего выбили. Он домой пришол:

— Мати, мати, мати! То-то меня били, то-то колотили…

— Што эко, дурень, сделал?

— Покойника везли, я скрычял: «Дай вам боh на житьё-бытьё, на боhачесьво…»

— Экой ты дурень! Ты бы молился: «Упокой, hосподи, душу усопших рабов твоїх».

— То я, мати, завтра!

Пошол дурень, пошол барин в лес лесовати, круги занимати. Едут, котора свадьба ехала, едут на госьбу угошшаться. Он молитця:

— Упокой, hосподи, душу усопших рабов твоїх…

Его почяли бить, почяли колотить… У їх конь бросилсе, испугалсе, все выпружил: пироги да подушку.

Он все собрал, домой пришол.

— Мати, тоhда меня били, сегодня подарили!

Не можно с їм больша жить. Хочет убежать. Сухарей насушила мешок и поставила за ворота: как его нет, бежать штоб ей.

Этот дурень наперед матери пришол, посмотрел в мешок, сухарьки вытрехнул, в мешок сел, сам завезался.

Мати пришла, посмотрела: ниhде нету его, — схватить кашолка… бежать!

Схватила кашолку, потрепала… Бежит с кашолкой с сухарьками (мать, видно, тоже не остра была у ево).

Бежала, бежала… Сесть на пенек да съесть сухарёк, дак полехче бежать…

Он в мешки кричит: «Я, мати, хочю-жа!»

— Ах, он где-то видит меня.

Она опять на убег побежала. Бежала, бежала… тошно їсть захотела… Только за мешок, а он:

— Я, мати, хочю-жа!

— Осподи, осподи, ишша видит меня!

Бежать! Бежала, бежала…

— Хочь видит, хочь не видит — я закусывать буду.

Села под елушку, развезала мешочек сухарьков поїсть, — он в мешки сидит.

— Што ты, дикой, наделал, ни одново сухарька не оставил! Я тошно їсть хочю!

— Я тожа хочю.

Вот и тёмно стало.

— Зверьё ходит, съедят нас. Поедем на ель ночевать.

Дурень говорит:

— Поедем, мати, на ель.

Мати говорит:

— Я тошно їсть хочю, мне и не залезть.

— Полезай, мати, я по жопе пехать стану.

Ну, и полезли на ель. Мати лезе, он пеха.

Там уселись на ель. Шли разбойники: под ту ель сели деньги читать.

А он там видит їх. Он говорит:

— Я мати, закрычю!

— Што ты, дикой, ведь убьют нас…

— Нет уж закрычю!

И закрычал:

— Я вас убью-ю!

И они испугались.

— Ой, сам Исус Христос крычит!

Побежали, испугались, всех денег оступились.

Вот они тут слезли, денег поклали, домой пошли.

Конечно, в тот день и трапезничали, и отдыхали, и узнавали насчет парохода. Уже не «радиосарафан», а настоящий телеграф принес известие, что пароход добрался благополучно до Суры и выходит вниз.

И когда уже в поздний час все улеглись, Московка закричала:

— Товаришши, Трудовая Республика! Придумайте на завтра сказки о труде.

Скоморох не замедлил ответить:

— К примеру, как я преду, как квашню развожу, как на медведя хожу… Да што же я сдуру сегодня рассказал! Мне бы завтра!

Московка отвечала:

— Ничего, на завтра ишшо каки-ле прибереш!

Кулоянин заворчал:

— Да што на них угомона нет! Спать не дают! Убай ты їх, молодка!

В это время молодка, что-то мурлыкавшая своему ребенку, запела нежней и более четко, или это так казалось, оттого что наступила тишина.

Баю-баюшки баю,Да уж Колюшку лю-лю,Ходит сон по окон,Бродит дрёмаВозле дома.Как у Коли колубельВо высоком терему,Во высоком терему,Да на тонком очепу.Кольца-пробойцаСеребреные,Положочек золотой камки.В изголовьях куны,А в ногах соболи,Соболи убают,Куны усыпят.

Так день четвертый, посвященный матери, закончился материнской песней.

День пятый. Сказки о труде

Он засиял чистым небом, ясным солнцем, зазвенел щебетом птиц и радостной вестью, принесенной посетителями из волости: пароход пришел в Карпову Гору, поджидает посадки какой-то экспедиции и сегодня обязательно до заката придет сюда. Московка всякими разговорами задержалась в кулуарах и, когда пришла на свое обычное место, заседание было в полном ходу, а Помор был выразителем общественного смущения.

— Ну, и загонула ты нам, Московка, загодку! Каки таки сказки нашчот труда? Век трудимся, а век не слыхали. Не живут! Не быват!

— Как не быват? Может волшебны: кто-ле помогает или мешает, кто-ле работает, а другой смиется, кто-ле с умом, а новой без ума.

Скоморох ввернул:

Фалилей, Фалилей,Навалил в поле елей,Пришол к жонки спрашивать,Куда елки снашивать?Ты, дурак, не спрашивай,Навалил, дак снашивай!

Московка улыбнулась и продолжала.

— Наконец, просто расскажите Олександр Ондреїч, про свой труд. Да у вас должно быть множество приключений на море…

Дед, внимательно слушавший, сказал деловито и основательно:

— Ведь какие бывальшьчыны бывали, — никакая типография не сочинит теперь. Уж не знать, кака товда типография сочиняла!

Московка готова была поцеловать деда от восхищенья.

— Вот, вот! Ну, Олександр Ондреїч, начинайте, с вас и пойдет, потом Махонька про женский труд, про хозяйство, либо пряжу…

Помор ответил:

— Нет, я сказку таки надумал. Думаю, што очень подходячая…

— К моменту!

Это опять ввернул Скоморох, с торжествующим видом оглядывая всех.