Лавкрафт - Глеб Елисеев

Однако этим следы влияния Мейчена, по сути дела, и ограничиваются. К началу 20-х гг. XX в. Лавкрафт был настолько самостоятельным мастером, что уже не мог подвергнуться определяющему влиянию со стороны. Осознавая собственные силы, он объективно оценивал других. И поэтому столь верно и справедливо звучит общая характеристика творчества Мейчена в «Сверхъестественном ужасе в литературе»: «Его мощные сочинения об ужасном начала девятисотых годов уникальны и определяют целую эпоху в истории жанра»[163].

Глава 9

ПРИЗРАК В НЬЮ-ЙОРКЕ

К началу 1924 г. роман Лавкрафта и Сони Грин приближался к неизбежному финалу. Чувства влюбленных становились все сильнее, разлуки переживались все мучительнее. И даже друзья Лавкрафта стали замечать, что Соня и Говард ведут себя как практически помолвленные.

И все-таки сама идея брака и семейной жизни настолько не вязалась со сложившимся имиджем Лавкрафта, что для его приятелей слух о женитьбе прозвучал как гром среди ясного неба. Р. Кляйнер вспоминал, что, узнав о столь поразительной новости, почувствовал настоящую дурноту. А кто-то счел известие о браке Лавкрафта просто глупой шуткой.

Однако ни байкой, ни глупостью это событие не было. Возможно, осторожный и нерешительный Лавкрафт еще какое-то время тянул бы с заключением брачного союза, но Соня взяла дело в свои руки. Все формальности были обговорены в Нью-Йорке, и Лавкрафту оставалось только 2 марта 1924 г. сесть на поезд в Провиденсе и приехать к своей будущей супруге. А уже на следующий день, 3 марта, в англиканской часовне Святого Павла в нижнем Манхэттене Говард Филлипс Лавкрафт и Соня Грин были объявлены законными мужем и женой.

Лавкрафт не делал из женитьбы тайны, но и привлекать внимание к их с Соней обоюдному решению не хотел. Даже своей тетке Лилиан он написал о случившемся только через шесть дней, уже поселившись в семейной квартире на Парксайд-авеню в Бруклине.

Любили ли Соня и Говард друг друга? Безусловно. В силе чувств Сони не возникает никаких сомнений, поскольку она, обладая значительным жизненным опытом, прекрасно понимала, с какими трудностями придется столкнуться будущим супругам. И в силу разницы характеров, и в силу тривиальных обстоятельств обыденной жизни. Воспринять Лавкрафта в качестве «опоры и основы счастливого брака» ей бы не пришло в голову и в горячечном бреду. Чего стоила только одна забывчивость и отсутствие чувства времени у будущего мужа. Позднее Соня вспоминала об этом: «Иногда мы договаривались, что он встретит меня после работы и мы пойдем обедать в какой-нибудь модный ресторан, а затем посмотрим спектакль или кино, а порой и комическую оперу. У него не было представления о времени. Множество раз мне приходилось ждать его в каком-нибудь фойе или на углу улицы, когда мороз доходил до тридцати градусов, а иногда и ниже. Без всякого преувеличения, в ожидании его я часто стояла там от сорока пяти минут до полутора часов»[164]. И это были лишь самые малые из проблем. И все же Соня Грин выходила замуж по любви, отдавая себе отчет в трудностях, которые предстоят ей в будущем.

Не менее сильно был влюблен и Лавкрафт. Представления о его холодности и неэмоциональности возникают из-за его писем к друзьям, в которых он даже слегка иронизирует над заключением брачного союза. Но Лавкрафту всегда было трудно всерьез и откровенно говорить о своих чувствах. Скрытный и уязвимый, он предпочитал укрываться за броней иронии или наукообразности. И даже Соне он никогда не говорил напрямую о любви к ней, предпочитая отделываться странными эвфемизмами, вроде «умственного удовлетворения и художественного и философского наслаждения».

При этом его будущая жена вспоминала, как неприкрыто был счастлив Лавкрафт перед свадьбой, с какой радостью и удовольствием он покупал кольца, которыми они обменялись на церемонии. Он хотел жениться на Соне. И вовсе не потому, как позже ядовито уверял Ф.Б. Лонг, будто считал, что джентльмену прилично иметь жену.

А просто потому, что был в нее глубоко влюблен.

И окружающие сомневались в этом лишь потому, что неврастеник из семьи безумцев привык прятать и контролировать свои чувства, делая это куда надежнее, чем обычные люди.

Соня Грин осталась единственной любовью Говарда Лавкрафта на всю его жизнь.

Возможно, на столь глубокую привязанность повлияло то, что яркая, эмоциональная, чувственная Соня была чуть ли не прямой противоположностью Сары Сюзен Лавкрафт. Закомплексованная, мрачная и склонная к безумию мать писателя слишком долго была для него образцом женщины и воплощением женского начала вообще (причем крайне неудачным). Смелая и оптимистичная Соня Грин сумела показать мужу, что близкие отношения с женщиной ведут не только к несчастьям, кошмарам и подавленным неврозам.

Объективной трудностью для брака Сони и Говарда стала и культивировавшаяся Лавкрафтом якобы джентльменская стойкость к искреннему проявлению чувств. Особенно предосудительным он считал явную демонстрацию сексуальных желаний. И это при том, что никаких трудностей в деликатной сфере «исполнения супружеских обязанностей» он никогда не испытывал. Во всяком случае, Соня всю жизнь с негодованием отвергала любые намеки на это, заявляя, что Лавкрафт «был вполне превосходным любовником, но он отказывался проявлять свои чувства в присутствии других»[165]. Он также был несомненно глубоко и нежно привязан к Соне. Другое дело, что выражаться это могло в достаточно смешных формах. Л. Спрэг де Камп совершенно верно отмечал в своей биографии Лавкрафта: «Он никогда не говорил слова “любовь”, а его представление о словесном выражении любви заключалось во фразе: “Моя дорогая, ты даже не представляешь, как высоко я тебя ценю”. Его успехи в нежных физических контактах заключались в переплетении своего мизинца с ее и выдавливании из себя “ап!”»[166].

И все же семейная жизнь с самого начала стала для Лавкрафта серьезным испытанием. Хотя бы потому, что он был вырван из привычной скорлупы Провиденса и выброшен в гигантский пятимиллионный Нью-Йорк.

Впрочем, мегаполис на Гудзоне, столь поразивший Лавкрафта во время его первого визита туда, пока еще сохранял свое магическое очарование. За годы жизни здесь Говард Филлипс изучил город вдоль и поперек, конечно же, отдавая предпочтение старым районам и зданиям. И лишь постепенно образ волшебного города сотрется в глазах и воображении фантаста, уступив место картине жесткого и беспощадного людского муравейника, холодного и равнодушного ко всем его обитателям.