Философия Гарри Поттера: Если бы Аристотель учился в Хогвартсе - Бэггет Дэвид

Гаральд Торсруд — ассистент философии университета штата Нью-Мексико. В свободное от дрессировки драконов и поедания шоколадных лягушек время изучает греческую и римскую философию. Неоднократно уличен в попытках внести в свой послужной список якобы имевшее место преподавание в Хогвартсе. Гаральд тем не менее не нуждается в заклинании Agitatio! для того, чтобы пробуждать студентов на своих занятиях.

Джерри Л. Уоллс — профессор философии религии при Теологическом семинаре в Уилморе, Кентукки. Старший научный сотрудник Института Морриса. Его четвертая книга «Рай: логика вечного наслаждения» опубликована в Оксфорде, а последняя, пятая «Почему я не кальвинист?» написана в соавторстве с Джо Донгеллом. Джерри любит размышлять о философии, разъезжая на своем автомобиле по задворкам Кентукки. Все еще надеется найти кнопку, которая заставит его машину взлететь.

Дженнифер Харт Уид — ассистент философии в Тиндейл-колледже, Торонто. Специализируется в области средневековой философии, современной метафизики и философии религии. Начиная с 1987 года пытается путем трансфигурации превратить себя в кошку. Дважды появлялась на обложке «Вестника ворожбы» как победительница в номинации «самый чарующий взгляд».

«ГАРРИ ПОТТЕР» В ЦЕРКВИ: МЕЖДУ АНАФЕМОЙ И УЛЫБКОЙ

А. Кураев

Если бы в кресле лежала невидимая кошка, оно казалось бы пустым.

Оно пустым кажется.

Следовательно, в нем лежит невидимая кошка. К. С. Льюис[139]

Дать ли сказкам индульгенцию?

Недобрым глазом я читал книги про Гарри Поттера. Ведь это книжка про мальчика, который учится в волшебной школе, и преподают ему колдуны. Я был готов разглядеть в них «глубины сатанинские», полускрытые антихристианские выпады, пропаганду безнравственности… И все же в прочитанных мною пяти томах (и в фильмах по первым трем томам) я не встретил ничего, что вызвало бы возмущение. Нет, нет, возмущение вызывало многое — но каждый раз оказывалось, что этими же словами и поступками персонажей возмущалась и сама автор этой сказки.

В итоге осталось одно разномыслие: автору — Дж. Ролинг — мир волшебства нравится, мне — нет.

Казалось бы, этого достаточно, чтобы сделать вывод: мир магии плох и, значит, книжку — в костер. Но… Что это за книжка? Учебник ли это по магии? Да нет — сказка. А сказке вроде бы даже положено быть волшебной. И выходит, что этим книгам нельзя предъявить никакого «благочестивого» обвинения, которое при этом оказалось бы конкретно-адресным: поражающим только книги Ролинг и не опустошающим вообще все детские библиотеки.

Грех, как известно, по-гречески буквально означает «промах» (amartia). Когда-то такая промашка вышла у советских диссидентов (по слову Виктора Аксючица, «мы целились в коммунизм, а попали в Россию»). Вот как бы и тут не промахнуться: целились в «сатанизм», а попали в детей…

То, что реакция на «Гарри Поттера» будет в церковной среде негативной, можно было предвидеть. К этому подталкивали и агрессивность рекламы, и двусмысленность сюжета. Но эмоции надо сдерживать; реакции надо проверять.

Сегодня речь пойдет о том, в какой сложной ситуации оказались церковные педагоги в связи с выходом новой сказки. Эта ситуация традиционно сложна. Ведь не первый раз за последние две тысячи лет людям нравится книга, которую трудно назвать «духовнополезной». А раз это не первый кризис, то должна же была Церковь выработать способ своей реакции на подобные ситуации!

Знакомство с церковной историей (или, шире — с историей христианских стран) оставляет впечатление, что Церковь на словах стремилась соотнести с Евангелием все стороны человеческой и общественной жизни, но на деле она как бы молчаливо и с некоторой реалистической горечью признала, что «Царство Божие» на земле, в истории может быть лишь «горушным зерном» (Мф. 13, 31). Торговым людям разрешалось продавать с прибылью[140]; государевым людям — применять насилие, дипломатам — лукавство… Даже у палачей были духовные отцы (которые, очевидно, не ставили в вину то, что их духовные чада делали по «профессиональной необходимости»[141]).

И всем разрешалось веселиться. То есть, конечно, церковные проповедники обличали смех и смехотворство. Но ведь и начальник, который на собрании объявляет бой опозданиям, но при этом не заводит «книгу прибытий и отбытий» сотрудников и реально не наказывает их за опоздания, по сути — разрешает опаздывать.

Вот и на Руси удивительным образом сочетались церковные проповеди, осуждающие игру и смех, — и государственная (по крайней мере до XVI века[142]) поддержка скоморохов. Уж на что Грозен был царь Иван — но, полемизируя с показным благочестием Андрея Курбского, он писал: «Что же до игр, то, лишь снисходя к человеческим слабостям, устраивал я их для того, чтобы он нас, своих государей, признал, а не вас, изменников, подобно тому как мать разрешает детям забавы в младенческом возрасте, ибо когда они вырастут, то откажутся от них сами или, по советам родителей, к более достойному обратятся, или подобно тому, как Бог разрешил евреям приносить жертвы — лишь бы Богу приносили, а не бесам?»[143]

Даже в начале XVII века ряженых принимали в архиерейских домах. И лишь «боголюбцы» середины XVII века принялись всерьез переиначивать народную и государственную жизнь на всецело церковных началах (так, на свадьбе царя Алексея Михайловича впервые не было скоморохов). Эта серьезность очень скоро кончилась срывом: «боголюбцы» стали лидерами раскола. Люди, которым запретили смеяться, вскоре начали себя сжигать…[144]

Нельзя сказать, что русские народные сказки как таковые, в своей массе, всецело православны. Но ведь — были же они. И как-то сосуществовали с церковностью того же русского народа. И раз деталью русской церковно-народной традиции было терпимое отношение к сказкам, то я, как консерватор, не вижу оснований к тому чтобы сегодня эту традицию ломать.

В общем, пока сказка не подменяет собою веру а «игра» — серьезность «общего служения», Литургии, до той поры мир игры обычен (средневековье хорошо умело различать и порою примирять то, что предписано церковным каноном, а что — народно-государственным «обычаем»). Волшебная сказка — это обычай. Наличие нечисти и волшебства в сказке — тоже обычай. Бунт же против обычая есть что? — модернизм. Что бы ни думали о себе сами христиане, протестующие против сказки про Гарри Поттера (себе они кажутся традиционалистами), на деле их позиция — позиция модернизма.

Да, в сказках (и народных, и авторских) мало откровенно-евангельского. Но разве это плохо? Разве лучше будет, если Христос станет персонажем сказки? Лучше ли будет, если ребенок начнет играть в пророков и апостолов? Не лучше ли сознательно разграничить мир сказочной фантазии и мир церковной веры? Не мудрее ли что-то оставить вне серьезного мира — чтобы хоть с чем-то можно было играть, шутить, притворяться, дурачиться?

Если по «благочестивым» мотивам спрятать от детей Гарри Поттера, то ровно по таким же основаниям придется спрятать от них «Илиаду» Гомера (языческие боги!) и «Гамлета» Шекспира (привидение!), «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя (бесы!) и «Сказку о золотой рыбке» Пушкина (грех искать помощи у рыбки, а не у Творца!), «Щелкунчика» Чайковского (деревянный идол ожил!) и «Хроники Нарнии» Льюиса, сказки Андерсена (просто сплошное волшебство!) и «Слово о полку Игореве» анонимного древнерусского монаха (опять языческие боги!)… Все книги, в которых кто-то из добрых персонажей молится языческим богам, берет в руки волшебную палочку, переживает волшебные превращения (в волка, лягушку, коня), подвергается действию злых заклятий и защищается от них с помощью оберегов или добрых волшебств.