Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

— Что ж, я так устал за эту ночь, спасая вашу страну, что уже не смогу подняться в воздух. Я пойду ногами…

Келебрембер, по прежнему ни на кого не глядя, все тем же сильным голосом вещал:

— Нет, ты не пойдешь ногами, так как, ежели тебе дать такую волю, то ты еще все по своему устроишь, пока до ворот дойдешь, в короли выбьешь. Нет — тебе свяжут руки и ноги, рок заткнут кляпом, на голову наденут мешок, и в таком виде отвезут за ворота…

— В какие же? Ведь в вашем государстве так много теперь ворот — вся стена в пробоинах. Так к каким же воротам?

— Да — мне известно, что в стене много пробоин. — сдержанным голосом промолвил Келебрембер. — Однако, тебя отвезут к настоящим, Восточным воротам. Пробоины же уже сейчас заделываются, и пройдет еще немого времени, как стены поднимутся, какими были они и прежде. А теперь прочь! Слезай с этого постамента. Слезай, или мои лучники тебя снимут.

Эрмел улыбнулся такой угрозе, однако, все-таки, повиновался. Оказался вдруг прямо перед Келебрембером. и, глядя своими спокойными, ясными глазами, прямо в его измученные, страдальческие очи, проговорил:

— Что же — вяжите…

Келебрембер молвил несколько слов на эльфийском, и вскоре подбежали его слуги, стали вязать Эрмела, однако успели связать только руки, когда он резко крутанул головой, и взглянул прямо на Маэглина, который, весь обоженный, страшный, тоже сидел за этим столом, но, однако, ничего не видел — прижимал к груди своей девочку, на которой тоже видны были следы страшных ожогов, и которая не шевелилась, и не издавала никакого звука. Он укачивал ее, и, ничего кругом не видя, шептал слова старой колыбельной, которая неведомо когда им была слышана, но теперь вот всплыла, и все билось-билось в его сознании, и он страстно цеплялся за эти строки, так как понимал, что, ежели останется без них, то сойдет с ума, то будет орать и метаться из стороны в сторону. Но вот слова той колыбельной:

— Ах, нет ничего, лишь одна тишина,Ночь тиха, глубока и бездонна,Среди темных, тяжелых, задумчивых туч, лишь одна,Светит звездочка вольна.

То мелькнет, то уйдет, а кругом тишина,Спят селенья, поля и дубравы,В темном небе так робко сияет одна,Серебрит тихо пышные травы.

Ах, там нет ничего — лишь одна тишина,Звезд далеких лишь тихое тленье,И плывет и идет через вечность одна,Издает нам неслышное пенье…

Там еще много строк было, в этой колыбельной, и Маэглин самозабвенно пел их девочке, и как только заканчивались — тут же все начинал все сначала. И все неотрывно глядя не на лик ее потемневший, страшными ожогами покрытый, но на одну оставшуюся нетронутой, золотистую прядь.

Вот перед ним оказался вдруг Эрмел, руки которого уже были связаны, он склонился и прикоснулся своим лбом до лба девочки, задвигал губами, однако, как и прежде, не было слышно заклятья, которое он проговаривал. И вновь подбежали эльфы — теперь они все больше приходили в себя, и понимали, сколь ужасно то, что их окружало, изумлялись они тому, как прежде могли с таким вот ужасом смиряться, и некоторые даже замахивались клинками, дабы сразить этого ненавистного колдуна. Однако, тут Маэглин метнул на них гневливый взгляд, и громко вскрикнул:

— Остановитесь! Кто, кроме него, исцелить может?! Вы глядите-глядите — это же чудо!

Тут лик Маэглина счастливо просиял, и действительно было от чего. Все те страшные ожоги, на которые смотреть то было больно, которые покрывали тело этой, казалось бы мертвой девочки, теперь затянулись, и кожа ее, и пышные златистые волосы, и одежда — все стало таким, каким было и прежде, до того, как стал терзать Эрегион хаос. Она вздохнула глубока, стала оглядываться, и, увидев столько жуткого, чуждого, заплакала, и нежным голосочком стала звать родителей своих.

Теперь Эрмел повернулся к тем эльфам, которые стояли за его спиною, и кротким, добрым голосом проговорил:

— Что ж, вяжите, вяжите скорее меня — визите к воротам…

И вновь все почувствовали, что поступают они не право, глупо, и даже бесчестно к этому мудрецу столь многое для них сделавшему. И вновь раздались тут голоса:

— Что делаем мы? Что же делаем мы, право?..

И тут Келебрембер, по прежнему избегая как-то случайно взглянуть на Эрмела, очень отчетливо и громко проговорил — так что и сидевшие за многими иными столами, слышали его:

— А в пространствах бесконечных,Между небом и землей,Духов древних, духов вечных,Все летит незримый рой.

Кто они, какие мысли,В их незримых головах?И над кем они повисли,Что приняли в сих веках?

Иногда они приходят,Забавляясь. Иль со зла,Дух невинный в пламя вводят,Жгут его порой дотла.

Их бессчетно много-многоМежду небом и землей,Быстро, а порой — сурово,Правят сердцем и главой.

Вам ли то сопротивленье,Духам тем — не знаю я,Странное в груди волненье,Буря адского огня.

Вот они ведут, калечат,Старых, мудрых, молоды,Кто же, кто же нам излечит,Кто изгонит бесов злых?!

— ….Вот они, бесы! Вот они! — громко продолжал Келебрембер. — Или не чувствуете, как они вами кружат? То в одну сторону бросят, то в другую. Здесь все этими духами незримыми обвито, и у меня то у самого мало сил, чтобы сопротивляться. Он должен быть изгнан! Слышите?! Несмотря ни на что — его должны прогнать!.. Слышите, слышите? Немедленно! Обязательно закройте ему рот и глаза! Скорее!

И тут Эрмел оказался перед Келебрембером, и, склонившись к нему низко-низко, проговорил:

— А как же жена твоя и милая дочь?..

— Оставь! — взвыл Келебрембер. — Не смей!.. Слышишь ты — не смей о них поминать! Ни слова… Или… прикажу голову тебе отрубить — прямо здесь, сейчас….

— Кто же кроме меня, твоем горю помочь то сможет?

— Уйди!.. Вяжите! Скорее! Больно мне!..

— Подожди, подожди, государь, ведь о твоем же благе я забочусь… Вот уйду я, и кто ж с тобою, милый ты мой, останется? Зачем тебе жить тогда даль? Ведь опять придут мученья, опять тебе придется ждать, ходить, бродить, метаться… Поверь — никогда ты не найдешь счастье, ежели сейчас меня изгонишь. Поверишь ли, но впереди тебя только смерть одна и поджидает….

Келебрембер все сжимал голову, и шептал, и хрипел, и выкрикивал:

— Увидите же его скорее! Силы меня оставляют! Сейчас опять бесы мною завладеют, опять, опять…

— Подожди, государь… подожди…

Тут Эрмел выгнулся и дотронулся своим лбом до лба государя Келебрембера, и тот отчетливо увидел то, что было в его кузнице — ожившая картина, встречи с любимыми. И вновь тут такая тоска, такая жажда с ними вновь увидится! Ну, хоть на несколько мгновений!..

Эрмела потащили в сторону, но Келебрембер, на себя не похожий, страшный, трясущийся, остановил их жестом и выкрикнул на своем каком-то мертвенным гласом:

— Подождите еще немного. Я с ним поговорю. Один на один, в кузнице.

Эрмел улыбнулся.

Никто и не заметил, как Робин оставил их — развернулся стремительно, и что было сил, бросился бежать. Все эльфы и Цродграбы либо прислушивались к тому, что происходило у главного стола, либо с ужасом оглядывались и плакали — что же им было обращать внимание на эту худющую фигуру со страшным, однооким ликом — они уж и раньше привыкли к облику Робина, а в последнее время столько всякой жути перевидали…

А Робин бежал к Веронике. Он то понимал, что в этой жизни все равно не найдет ее, а если бросится на клинок, то будет либо мрак и тишина, либо жуть, но не встреча с нею — но он бежал к тому месту, которое больше чем какое-либо иное место хранило память о ней — к тому высоченному холму, который насыпала над ее нетленном телом мать сыра земля. Он раньше, конечно, поминал этот холм, и грезил о нем, и снилось ему это место, однако, за все эти двадцать лет, он только раз думал направится к нему, и, когда услышал от Фалко, что за стенами Эрегиона его непременно схватят, то и смирился, все больше погружаясь в свою, год за годом тянущуюся тоску.

Медленно-медленно, год за годом тянулось время — пролетали в мгновенье века… да что, право, разве ж перо в состоянии описать те мучения?… И вот теперь он вдруг уверился, что раз этот Эрмел — ворон, средоточие всего зла здесь в Эрегионе, так он может попытаться прорваться, вновь увидеть тот Святой холм, который стал частью его снов, которой вплелся в сотни уже унесенных ветром сонетов. И вот теперь, предчувствуя только, что — это возможно, он, конечно, ни о чем ином уже и думать не мог.

Он бежал и бежал, и вокруг него были обугленные остовы деревьев, развороченная пламенем земля — все вздыбленное, потрескавшееся, прожженное, еще исходящее жаром. Над головой провисала серая марь, через которую мертвенным, белесым оком пробивалось Солнце, дышать было тяжело, ноги подкашивались. А еще — со всех сторон слышался беспрерывный, словно бы из под земли, из трещин вырывающийся стон — но ничего этого Робин даже и не замечал — он, что было сил, мчался к своей цели. Навстречу ему выбежал конь с обоженным боком, и вот Робин уже был в седле, и правил его стремительный бег. Этот конь подвернулся ему случайно и, если бы не подвернулся, то Робин так бы и бежал, сколько бы у него хватило сил, пока не упал бы, и даже не подумал ни о каком коне.